Ю Несбё - Охотники за головами
Я запер за собой дверь, сбросил туфли и отключил сигнализацию за двадцать секунд до того, как сработал бы сигнал на пульте в «Триполисе». Мы с Дианой долго обсуждали пароль, прежде чем пришли к согласию. Она предлагала слово «ДЭМИЕН», в честь ее любимого художника Дэмиена Хёрста, но я считал, что это тайное имя ее нерожденного ребенка, и поэтому настоял на случайном сочетании букв и цифр, чтобы труднее было его подобрать. И она уступила. Как всегда, когда я проявлял жесткость в ответ на жесткость. Или в ответ на мягкость. Потому что Диана была мягкая. Не слабая, но мягкая и податливая. Как глина, на которой малейший нажим оставляет оттиск. И примечательно, что, чем больше она отступала, тем сильнее делалась. И тем слабее делался я. Так что в конце концов она высилась надо мной гигантским ангелом, облаком моей вины, долга и нечистой совести. И как бы я ни вкалывал, сколько бы голов ни добыл, сколько бы ни нагреб бонусов из центрального стокгольмского офиса, этого все равно было слишком мало.
Я поднялся по лестнице в гостиную и на кухню, стянул с себя галстук, открыл встроенный холодильник «Саб-Зиро» и достал оттуда бутылку «Сан-Мигеля». Не обычного «Especial», а «1516», супермягкое пиво, Диана предпочитала его, потому что оно варится из чистого ячменя. Из окна гостиной я взглянул на сад, гараж и окрестности — Осло, фьорд, Скагеррак, Германия, мир — и обнаружил, что уже опорожнил всю бутылку.
Я взял еще одну и пошел вниз, переодеться к вернисажу.
Проходя мимо Запретной комнаты, я заметил, что дверь приоткрыта. Я открыл ее пошире и увидел, что Диана положила свежие цветы к маленькой каменной статуэтке на низком, похожем на алтарь столике у окна. Столик был единственной мебелью в этой комнате, а каменная статуэтка изображала монаха-младенца с блаженной улыбкой Будды. Рядом с цветами лежали крошечные пинетки и желтая погремушка.
Я вошел, отхлебнул пива, сел на корточки и провел пальцами по гладкой голой макушке каменной фигурки. Это был мицуко-дзидзо, персонаж, который в японской традиции охраняет убитых в утробе младенцев, «мицуко» — «водяных младенцев». Я сам и привез статуэтку из Японии, где неудачно поохотился за головами в Токио. Это были первые месяцы после аборта, Диана по-прежнему ходила подавленная, и я подумал, что, может быть, это ее утешит. Английский продавца не позволял понять все нюансы, но японская идея вроде бы состоит в том, что когда плод погибает, то душа ребенка возвращается в свое изначальное текучее состояние — он становится «водяным младенцем». Который — если подмешать немного японского буддизма — ждет своего нового воплощения. А до тех пор следует справлять так называемые «мицуко кюо» — обряды и скромные жертвоприношения, которые защищают душу нерожденного ребенка и одновременно его родителей от мести водяного младенца. Про последнее я Диане рассказывать не стал. Поначалу я был доволен — казалось, она в самом деле нашла утешение в этой каменной статуэтке. Но когда ее дзидзо превратилось в навязчивую идею и она захотела поставить фигурку в спальне, я сказал «стоп». Отныне никаких жертвоприношений и молитв этой статуэтке не будет. Хотя особой жесткости я проявлять не стал. Потому что прекрасно знал, что рискую потерять Диану. А терять ее мне никак нельзя.
Я прошел в кабинет, включил компьютер и отыскал в Сети «Брошь» Эдварда Мунка в хорошем разрешении, картину, называемую также «Ева Мудоччи». Триста пятьдесят тысяч на легальном рынке. От силы двести на моем. Пятьдесят процентов продавцу, двадцать Чикерюду. Восемь тысяч мне. Обычное дело: овчинка, едва стоящая выделки, но зато никакого риска. Картинка черно-белая. 58 на 45 сантиметров. Вполне можно втиснуть в лист формата А2. Восемь тысяч. Не хватит, чтобы расплатиться по кредиту за дом за следующий квартал. Не хватит и близко, чтобы покрыть убытки галереи, что я обещал бухгалтеру сделать в течение ноября. Вдобавок в силу разных причин все дольше приходится ждать, пока на моем горизонте нарисуется очередная приличная картина. Последняя, «Модель на высоких каблуках» Сёрена Унсагера, была больше трех месяцев тому назад и принесла мне от силы шестьдесят тысяч. Надо, чтобы что-то срочно произошло. Чтобы «Рейнджерс» нечаянно забили победный гол, который — пусть незаслуженно — даст им путевку на Уэмбли. Говорят, такое бывает. Вздохнув, я отправил Еву Мудоччи на принтер.
Ожидалось шампанское, так что я заказал такси. Усевшись в машину, я, как обычно, произнес только название галереи, своего рода тест проведенной маркетинговой подготовки. Но — тоже как обычно — таксист лишь вопросительно посмотрел на меня в зеркало.
— Эрлинг-Шальгсонс-гате, — вздохнул я.
Мы с Дианой обсуждали местоположение галереи задолго до того, как она выбрала помещение. Я был убежден, что помещение должно находиться на оси Шиллебекк-Фругнер, потому что именно там обретаются как платежеспособные покупатели, так и другие галереи определенного уровня. Оказаться вне стаи для новой галереи означало бы преждевременную смерть. Диана же взяла за образец галерею «Серпентайн» в лондонском Гайд-парке и твердо решила, что она должна выходить не на большую деловую улицу вроде Бюгдёй-алле или Гамле Драмменсвей, а на тихую улочку, где есть пространство для размышлений. Кроме того, уединенное местоположение подчеркнет эксклюзивность, сигнализируя: это — для посвященных, для знатоков.
Я согласился, надеясь, что и арендная плата тоже окажется менее разорительной.
А Диане сказал, что она сможет тогда использовать дополнительный метраж для гостиной, чтобы устраивать там фуршеты после вернисажей. Она к тому времени уже присмотрела свободное помещение на Эрлинг-Шальгсонс-гате — по всем параметрам превосходное. А имя придумал я — «Галерея Э», по первой букве в адресе — «Эрлинг-Шальгсонс-гате». Такое название, по ассоциации с самой успешной галереей города, «Галереей К», говорило бы, что мы ориентированы на публику состоятельную, понимающую и стильную.
Я не стал приводить еще одного аргумента — ассоциаций, например, со словом «эксклюзив» — Диана не любила подобных дешевых эффектов.
Контракт на аренду был подписан, масштабный ремонт пошел полным ходом, и на горизонте замаячил финансовый крах.
Когда такси остановилось, я заметил, что у тротуара припарковано значительно больше «ягуаров» и «лексусов», чем обычно. Хороший знак, который, впрочем, мог означать и прием в одном из близлежащих посольств либо вечеринку Селины Мидельфарт в ее гэдээровской крепости.[3]
Внутри струилась из динамиков негромкая, с акцентированными басами музыка в стиле «эмбиент» восьмидесятых годов. Дальше пойдут вариации Гольдберга. Я сам записал этот диск для Дианы.
Публика уже наполовину заполнила помещение, хотя времени было всего полдевятого. Тоже хороший знак, обычно завсегдатаи «Галереи Э» появляются не раньше полдесятого. Диана объяснила, что вернисаж при битком набитом зале — это слишком вульгарно, а полупустой как раз предполагает утонченность. Хотя вообще-то, по моему опыту, чем больше народу, тем больше продастся картин.
Кивая направо и налево без какого бы то ни было ответа, я пробирался к переносной барной стойке. Дианин постоянный бармен Ник протянул мне бокал с шампанским.
— Дорогое? — спросил я, ощущая на языке горечь пузырьков.
— Шестьсот, — ответил Ник.
— Придется продать хоть часть картин, — сказал я. — Художник-то кто?
— Атле Нёрум.
— Я знаю, Ник, как его зовут, но не знаю, как он выглядит.
— Вон там. — Ник мотнул вправо своей большой, черной, как эбеновое дерево, головой. — Рядом с вашей женой.
Я успел заметить только, что художник — плотный бородатый коротышка. Потому что там стояла она.
В белых кожаных брюках, обтягивающих длинные стройные ноги, она казалась еще выше, чем на самом деле. Прямые волосы по обе стороны прямой челки, и эта прямоугольная рамка усиливала ощущение японского комикса. Свободного покроя белоснежная шелковая блузка в лучах подсветки отдавала в синеву, подчеркивая узкие крепкие плечи и груди совершенной формы — точно две безупречные волны. Боже, как пошли бы сюда те бриллиантовые серьги!
Мой взгляд, неохотно отпустив ее, скользнул дальше. Публика стояла и вежливо беседовала возле картин. Обычный контингент. Богатые, хорошо пахнущие финансисты (костюм с галстуком) и звезды средней величины (костюм с дизайнерской футболкой). Женщины (дизайнерские платья) были актрисами, писательницами или политиками. Также, разумеется, имелся букет молодых, так называемых перспективных и, вероятно, неимущих художников-нонконформистов (рваные джинсы и футболки с надписями), которых я в душе именовал «Куинз Парк Рейнджерс». Поначалу я морщил нос при виде их в списке, но Диана убедила меня, что нам нужно и что-то «пикантное», что-то более живое и опасное, чем меценаты, расчетливые инвесторы и те, кто ходит сюда в порядке заботы о собственном культурном имидже. Классно, конечно, только я-то знал, что эти субчики явились сюда, потому что выклянчили у Дианы приглашение. И потому что Диана сама понимала — они тут ради того, чтобы найти покупателей для себя самих, все ведь знают, что она не может отказать, когда ее просят о помощи. Я заметил, что многие — большей частью мужчины — то и дело поглядывают исподтишка в сторону Дианы. Ничего, обойдутся. Такой прекрасной женщины им не заполучить никогда в жизни. И это не допущение, а бесспорный, неопровержимый факт, вытекающий из того, что она — прекраснейшая. И моя. Насколько последнее бесспорно — этой мыслью я старался себя не грузить. Просто напоминал себе, что до сих пор Диана по-прежнему все так же слепа.
