Безмолвная ярость - Валентен Мюссо
Менее чем через две недели меня без каких-либо объяснений перевели в исправительную колонию в 30 километрах от Лозанны. Полагаю, доктор и директор сочли, что мое присутствие в стенах дома Святой Марии представляет для них слишком большую опасность. Не буду подробно останавливаться на том, какой стала моя жизнь в новой тюрьме, но вам нетрудно представить, до чего ужасной она была.
Я никогда больше не видела ни Грегори Далленбаха, ни Анри Брюнера и не сомневаюсь в том, что если б не то, что недавно произошло в жизни вашей матери, я никогда не бы заговорила о них. Я узнала, что доктор оставался в доме Святой Марии еще два года после моего отъезда. Что касается директора, я знаю, что он занимал свой пост до закрытия дома в 1972 или 1973 году, но не знаю, жив ли он до сих пор. Учитывая давность фактов, которые я вам сообщаю, сомневаюсь, сможем ли мы предпринять что-нибудь против него.
Я понимаю, что письмо получилось слишком длинным, но хотела бы, чтобы вы рассматривали его как преамбулу к более подробному рассказу, к которому я готова, чтобы помочь вашей матери в ее судебном процессе, принять участие, пусть даже скромным образом, дав свидетельские показания.
С уважением, Николь Керн
Марианна солгала мне; я ни на секунду не поверю, что это может быть чем-то, кроме лжи. У нее есть доступ ко всем архивам дома Святой Марии, никто не знает его лучше, чем она: Марианна не может не знать, когда ее отец стал директором. Я с трудом могу представить стоявшую перед ней дилемму. Вспоминаю наш обед на террасе ресторана, ее растерянность и чувство неизбывной вины — нет, скорее стыда… Как признаться, что ее отец вовсе не тот гуманист, которого она мне описала, что он активно участвовал в репрессивной системе административных интернирований? Ей стыдно, что она всегда знала — или, по крайней мере, чувствовала — то, что открыло мне письмо. Можно ли иметь отца-монстра и не знать об этом? Конечно, я живой тому пример, с той лишь разницей, что никогда в жизни не видел Далленбаха, а Марианна прекрасно знала своего отца. Кого она видела в детстве, когда он приходил вечером домой после рабочего дня? Преданного отца? Уважаемого врача? Или чувствовала, что за личиной респектабельности скрывается преступник?
Присутствовал ли Анри Брюнер в кабинете врача в тот день, когда Далленбах сделал фотографии моей матери? А два следующих раза? Участвовал ли в акте насилия со всеми вытекающими последствиями? Мне кажется, я только сейчас в полной мере осознаю ужас ситуации: да, мы с Йозефом Кирхером не одной крови, но теперь у меня нет уверенности в подлинной личности моего отца.
* * *
Я сижу за письменным столом и думаю, что мне теперь делать. Уничтожить это письмо и притвориться, что смогу продолжать жить так, как будто его никогда не существовало? Или иметь смелость позвонить Марианне и посмотреть правде в глаза? Что может быть болезненнее, чем необходимость делать выбор, ведь каждая из альтернатив кажется хуже другой?
Беру со стола серебряную зажигалку «Зиппо» — подарок на день рождения от моей бывшей жены, которым я почти никогда не пользовался, — придвигаю к себе стеклянную пепельницу и кручу колесико. Манящий язычок огня колеблется. Я подношу его ближе к письму. Пульс учащается. Я чувствую нарастающий гнев. Пламя касается края листа, и тот начинает тлеть. Уголок сгорает, издавая сильный запах. Несколько черных хлопьев падают в пепельницу.
Внезапно какая-то сила останавливает меня: я не могу довести свое дело до конца. Дважды дую на пламя, пальцами придавливаю край тлеющего листа и отталкиваю от себя зажигалку. Взгляд снова останавливаются на письме. Я повторяю вслух одну из первых фраз: «…осознаю: молчание слишком тяжким бременем лежит на моей совести».
Теперь я знаю, что не уничтожу письмо. Не имею на это права. Я не уверен, что делаю это исходя из морально-этических принципов. Скорее это эгоизм, я хочу спасти себя и тех, кто мне дорог. В общем, я усвоил, что правда ранит раз и навсегда, а боль от лжи уходит вместе с ней. Со слезами на глазах я беру телефон и набираю номер Марианны. Такова цена, которую придется заплатить, чтобы навсегда освободиться от прошлого. Каким бы ни было мое будущее, хорошим или плохим, оно будет моим.
Примечание автора
Это вымышленная история, основанная — увы! — на ужасной исторической реальности. До 1981 года в Швейцарии было административно интернировано не менее шестидесяти тысяч человек, не совершивших ни одного преступления, только на том основании, что они были бедными, нищими, алкоголиками, беженцами, матерями-одиночками или считались развратными, мятежными или ленивыми. Это массовое явление практически не встречало сопротивления и долгое время было окутано оглушительным молчанием.
В 2014 году Федеральный совет учредил независимую экспертную комиссию для проведения научного исследования этих интернирований и других принудительных мер. В конце 2019 года комиссия представила и опубликовала результаты исследования и выдала ряд рекомендаций, в том числе имеющих цель выплатить компенсации пострадавшим и их семьям. Эти публикации увенчали труд экспертов, считающих тем не менее, что работа по увековечиванию памяти и реабилитации интернированных только началась.
Выдержки из писем, прочитанные профессором Бертле в четвертой главе второй части, были вдохновлены подлинными письмами интернированных или членов их семей в органы власти.
Поскольку действие книги происходит в 2008 году, описанные процедуры действовали до реформы 2011 года, касающейся содержания под стражей в полиции.
Сноски
1
Перевод с французского М. Кудинова.
2
Саронг — традиционная мужская и женская одежда ряда народов Юго-Восточной Азии и Океании. Это полоса цветной хлопчатобумажной ткани, которая обертывается вокруг пояса (или середины груди — у женщин) и прикрывает нижнюю часть тела до щиколоток, наподобие длинной юбки.
3
«Ла Фемис» (фр. La Fémis) — Национальная школа изобразительных и звуковых профессий, ранее — Институт высших кинематографических исследований (IDHEC).
4
Ман Рэй (1890–1976) — французский и американский художник, фотограф
