Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
«Лавиния», — вдруг подумала я, невольно отворачиваясь от обезображенного лика.
— Мне доложили, сэр Генри, что вы прибыли ради Шекспира. — У ректора был североанглийский, как будто йоркширский, акцент. — Боюсь, вас опередили. Мы неоднократно разбирали архивы… — Он развел руки, хотя лицо его было непроницаемым и совсем не беспомощным. — Но вынужден огорчить: здесь вы его не найдете, как и Марло или Морли. Если желаете, я покажу запись о нем в коллежской учетной книге. Там отмечено, что он зарегистрирован под псевдонимом. — Священник холодно улыбнулся. — Во времена гонений удобнее всего прикрываться именем покойника, чтобы не подвергать риску живых.
— Тем удачнее, что Марло нас не интересует, — заметил сэр Генри. — Вы правы относительно Шекспира, хотя мы и не надеялись отыскать его здесь.
От удивления несколько морщинок у глаз монсеньора Армстронга разгладились.
— Кого же в таком случае вы надеялись отыскать?
— Того, кто был с ним знаком, — ответил сэр Генри, скрещивая ноги.
— Вы полагаете, Шекспир водил связи с этим колледжем?
Я вытащила брошь и открыла ее заднюю створку, протягивая ректору.
— Вот кого мы ищем.
Его суровое лицо как будто оттаяло.
— Восхитительно! — выдохнул он. — Это Хиллиард?
— Так мы надеемся, — ответил сэр Генри.
Монсеньор Армстронг посмотрел на нас.
— Это определенно «мученический портрет». Слыхал о них, но видеть не доводилось… Как его звали?
— Уильям.
Ректор прищурился.
— Да не тот, — произнес сэр Генри с хитрой усмешкой.
Священник хмыкнул:
— Мои подозрения так очевидны? Хотя вы не поверите, что нам порой приходится выслушивать… А фамилия известна?
— Нет, — ответила я.
— А год?
— Приблизительно. Хотя это должно было произойти до 1621-го. Есть подозрение, что в Англию он больше не возвращался.
— Что ж, вполне вероятно. Служить Господу можно в разных местах.
— Предположительно он отправился в Новую Испанию, — подчеркнул Бен.
— Необычно для англичанина, — произнес ректор после минутной паузы и снова посмотрел на миниатюру. — Особенно иезуита, что явствует из его девиза. В подобном случае наши учетные книги могут и пригодиться. Идемте со мной.
Он стремительно вывел нас из церкви по лабиринту сводчатых коридоров, мимо внутреннего дворика с оливковыми деревьями, залитыми испанским солнцем. И вот мы остановились перед запертой дверью. Монсеньор Армстронг открыл ее, и моим глазам предстал узкий и вытянутый зал библиотеки в бледно-зеленых тонах, пестрящий позолоченными корешками книг на полках.
Ректор провел по ним рукой и вытащил пухлый фолиант в синей кожаной обложке. Репринт, не оригинал. Я посмотрела — написано как будто на латыни. Монсеньор Армстронг принялся листать страницы, пока не дошел до 1621 года — тут он перешел к проверке самих записей, следя пальцем по строкам. В каком-то месте он остановился, забежал немного вперед и вернулся обратно.
— Так я и думал. Тут только один человек подходит под ваше описание. Его звали Уильям Шелтон.
У меня ёкнуло сердце.
— Тот, что первым перевел Сервантеса!
— Вижу, вы подготовились к уроку, — одобрил ректор. — Только переводил его брат, Томас. Бытует легенда, что это сделал Уильям, после чего передал рукопись брату для публикации. — Он откинулся на спинку кресла. — Как иезуит, Уильям считался на родине персоной нон грата. Однако именно он имел доступ к «Дон Кихоту» и в нужной мере знал испанский.
— А был ли он как-нибудь связан с Говардами? — спросил Бен.
— Граф Нортгемптон поручился за него и помог добраться сюда. В те времена поручительство было необходимым — слишком много шпионов шныряло вокруг.
— Говард помог ему сюда добраться?
— Это так важно?
— Может быть. Не осталось ли после него документов или писем?
Монсеньор Армстронг покачал головой:
— К сожалению, все письма ученики хранили при себе, так что ничем подобным мы не располагаем. — Он пристально посмотрел на меня, словно задумавшись о своем. — Будь у нас послание, подписанное Шекспиром, мы бы, наверное, об этом знали.
— Вот именно: подписанное. Ведь в ту пору многие прятались под псевдонимами. Так куда Шелтон отправился?
Ректор смотрел на меня не мигая. Мне стало казаться, что он изучает мою душу, а не ее телесную оболочку.
— Ему позволили снять с себя иезуитский обет ради обета францисканца. Потом, в 1626 году, он отправился в Новую Испанию, точнее — в Санта-Фе, под началом брата Алонсо де Бенавидеса. С тех пор о нем ничего не известно. Предположительно он столкнулся с индейцами по пути через пустоши к юго-западу от Санта-Фе и принял мученическую смерть.
Меня бросило в холод.
— У нас, впрочем, осталась одна книга из тех, что принадлежали Уильяму Шелтону, — сказал ректор. Пройдя в угол комнаты, он вытащил высокий, увесистый том в красном переплете, вернулся с ним, раскрыл и вложил мне в руки.
— «Комедии, исторические хроники и трагедии мистера Уильяма Шекспира, — прочла я. Мой голос звучал как будто с запозданием. — Издан в соответствии с подлинными оригиналами». — И между этих двух строк — утиное яйцо Шекспировой головы на блюде воротника. Я читала первое фолио.
— Яковианский magnum opus, — произнес Бен с присвистом.
Ректор протянул руку и закрыл том. Я встрепенулась.
— Что, больше нам видеть не позволяется?
Он улыбнулся:
— Можете смотреть сколько угодно. Я просто подумал, что вас больше заинтересует обложка.
Сэр Генри и Бен сгрудились у меня за спиной. На кожаном переплете была вытиснена золотом фигура летящего орла с ребенком в лапах. Книга словно загудела в руках.
— Узнаете эмблему? — спросил ректор.
— Дерби, — прошептала я.
— Дерби, — повторил он. — Отцу Уильяму прислал ее граф Дерби.
— Шестой граф, — отозвалась я. — Его тоже звали Уильямом.
Воздух в комнате трещал от напряжения.
— «Меня зовут Уилл», — пробормотал Бен.
— Уильям Стэнли, — сказала я.
— Стэнли? — переспросил сэр Генри. — Значит, все вместе…
— Вместе выходит «W.S.». Как у Шекспира.
Я кивнула. Уильям Стэнли, шестой граф Дерби, был самым свежим претендентом в Шекспиры: образован, аристократичен, хорошо сложен. Вдобавок он писал пьесы. Отличные качества для того, кто мог бы написать «Гамлета» и остальное. Только вот с Шекспиром их ничего не роднило… кроме имени.
Ректор пытливо разглядывал нас, пока мы, как громом пораженные, таращились в книгу. Потом в дверь постучали.
— Войдите, — произнес ректор.
В дверях показалась голова молодого священника. Вид у него был встревоженный.
— Вам звонят, монсеньор.
— Ответь сам.
— Это его преосвященство, архиепископ Вестминстерский.
— Извините. — Армстронг вздохнул и вышел.
— Не нравится мне все это, — тихо сказал Бен, едва закрылась дверь. — Делай что нужно, и уходим отсюда.
В углу стоял видавший виды копир. Я включила его. Раздалось гудение — аппарат ожил. Однако для работы ему требовалось разогреться.
— Значит, Стэнли? — переспросил еще раз сэр Генри, бросая на меня острый взгляд.
— Связи никакой. — Голос все еще звучал издалека, словно пролетал целый материк с бескрайними степями и лесами. Книга в руках, казалось, дрожала, как крышка рояля.
Я открыла ее снова. На авантитуле виднелся рисунок побуревшими от времени чернилами: чудовище с длинной лебединой шеей и головой, распростертыми крыльями орла, переходящими в кабаньи рыла, когтистыми лапами и оперенным хвостом. Одной лапой оно держало младенца в корзине, другой сжимало копье.
— Химера! — произнес сэр Генри.
— Орел, лебедь, вепрь и боров, — стал перечислять Бен. — Дерби и Уилл. Леди Пембрук, Сладостный лебедь. Вепрь Оксфорда и боров Бэкон.
— И еще кое-кто, — прошептала я.
— Где? — Он наморщил лоб.
Я указала на лапы:
— Правая, с ребенком в корзине, действительно от орла. Но другая, с копьем, по-моему, принадлежит соколу.
— Герб Шекспиров! — воскликнул сэр Генри. — Сокол, держащий копье.
Меня передернуло. Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права.
— Они все в этом замешаны, — сказала я.
Знать бы в чем. Что там писал Уилл? «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи».
Только ли желание издать пьесы сплотило их, или нечто большее?
Под чудищем кто-то изящной рукой написал несколько строк из сонета. Сэр Генри прочел их вслух:
Пусть похоронят плоть мою и с нейПозор наш — имя, коим был я зван.Мне стыдно, что во всем ничтожен яИ ты стыдишься, полюбив меня[44].
Почерк был тот же, что и в письме к Сладостному лебедю. Внизу страницы виднелась немного небрежно сделанная приписка: «Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».
