Джон Харвуд - Мой загадочный двойник
Шум дождя снаружи усилился до грохота. Я пока еще не сделала ничего дурного, подумала я. Если меня застанут здесь, скажу, что просто пряталась от ненастья.
Через три полных витка лестницы я приблизилась к арочному проему в стене. Ступени поднимались дальше, но я свернула в арку и очутилась в пустом каменном помещении с еще более узкой дверью в стене напротив.
Либо дождь внезапно прекратился, либо толстые стены не пропускали ни единого звука. Я попробовала дверную ручку, в глубине души надеясь, что она не повернется. Однако эта дверь тоже оказалась незапертой — открылась наполовину и уперлась в какое-то препятствие.
В первый миг я разглядела в полумраке только груду стульев, столов, лавок… нет, церковных скамей, беспорядочно сваленных сразу за дверью; лишь слева оставался узкий проход вдоль стены. Сверху сочился тусклый свет, но откуда именно, я не видела из-за нагромождения мебели.
Я крадучись двинулась по проходу, вздрагивая от каждого скрипа половиц. Впереди виднелась полоска бледного света — окно? На полу лежал толстый слой пыли — она липла к влажному подолу моего плаща, и позади меня оставался отчетливый след. Несколькими шагами дальше находились еще две массивные деревянные двери, обе наглухо запертые.
По мере моего продвижения полоска света впереди становилась все шире. То, что я поначалу приняла за подоконник, оказалось перилами высотой по пояс, зашитыми дубовыми панелями. Я вступила в галерею, тянувшуюся по всей ширине здания. Свет проникал сквозь стрельчатые окна, расположенные высоко в стене. В полу темнел круглый проем открытой винтовой лестницы.
Осторожно приблизившись к перилам, я выглянула в помещение, некогда служившее часовней, а теперь превращенное в склад или какую-то мастерскую. Все окна внизу были заложены кирпичом, как и главный вход; единственная видимая мне дверь вела в смежную ризницу. Я вспомнила слова Фредерика: «В старой часовне у него оборудована лаборатория, которую он называет храмом науки» — и поняла, почему здесь нет окон. Я случайно вторглась в самое сердце владений доктора Стрейкера.
Вдоль стен стояли столы, верстаки и застекленные шкафы с инструментами, бутылями, пробирками, записными книжками, мотками проволоки и диковинными приборами из латунных шестерен, блестящих железных стержней и стеклянных цилиндров. От всех технических устройств тянулись извилистые провода; над верстаками висела добрая дюжина ламп. Среди научного оборудования я заметила несколько вполне обыденных предметов: чайную чашку, подставку для двух графинов и единственный бокал рядом, жестяную коробку с печеньем. В открытом стенном шкафу я видела вешалки с одеждой, цилиндр на крючке, пару башмаков. Около двери в ризницу стояла тележка, похожая на узкую кровать на колесиках, с бортиками по краям и двумя ручками с одного торца — на такой, подумалось мне, удобно перевозить пациентов в бессознательном состоянии… или трупы.
Постепенно я различила тихое непрерывное гудение, еле уловимое слухом. Может, пчелиный рой в какой-нибудь полости в стене? Нет, слишком уж ровный звук. Я не понимала, откуда он доносится, но в нем ощущалась странная вибрация, от которой сводило зубы.
Я уже двинулась обратно, когда вдруг где-то внизу заскрежетал в замке ключ. Ни жива ни мертва от страха, я быстро присела на корточки, прячась за оградой галереи. Послышалась тяжелая твердая поступь; мне показалось, шаги остановились у подножья винтовой лестницы. Стукнул выдвигаемый и задвигаемый ящик стола, зашелестели перелистываемые страницы. Наступила тишина, а минуту спустя шаги удалились, приглушенно хлопнула дверь, и ключ снова повернулся в замке.
Дождь лил несколько дней кряду, но каждый день я надевала влажный плащ и отправлялась к назначенному месту встречи разными окольными путями. Фредерик появился на третий день, в понедельник, и сообщил, что получил от мисс Феррарс краткую записку, где говорилось, что он может зайти к ней на Гришем-Ярд, коли желает. Он поедет в Лондон в среду. Несмотря на угрызения совести, я бы с удовольствием побеседовала с ним, но он, похоже, посчитал долгом чести не задерживаться ни секунды сверх необходимого. Провожая Фредерика взглядом, я вдруг подумала, что такой впечатлительный молодой человек запросто может влюбиться в Люсию.
В течение бесконечно долгих дней и ночей ожидания я сосредоточенно читала и перечитывала свой дневник, пока не выучила наизусть все до последнего слова, и теперь почти могла убедить себя, что и впрямь помню описанные там события, — разве только пропуски между записями моя память так ничем и не заполнила. Меня неотступно преследовало кошмарное видение, как по возвращении с прогулки я застаю в комнате доктора Стрейкера с моим дневником в руке и как он говорит обычным своим холодным ироничным тоном: «Это все измышления вашего расстроенного ума. Эти завещания существуют только в вашем воображении». Я любила Люсию, а она предала меня, но все же, сколь бы часто я ни перечитывала свои записи, я не испытывала никаких чувств, которые мне следовало бы испытывать, и не могла думать ни о чем, кроме как о побеге.
К четвергу дождь наконец прекратился. Я пришла к поваленному дереву на час раньше условленного времени и беспокойно расхаживала около него, пока не появился Фредерик — с таким несчастным видом, что я сразу предположила худшее. Он сумел выдавить лишь слабое подобие своей обычной улыбки:
— Доброго дня, мисс Эштон. Прошу прощения, что заставил вас ждать. Надеюсь, вам будет приятно узнать, что мисс Феррарс посетит нас ровно через неделю.
Он говорил таким похоронным голосом, что я решила, что ослышалась.
— Значит, она согласилась увидеться со мной?
— Да, мисс Эштон, согласилась. Похоже, мисс Феррарс полностью простила вас, и она надеется, что встреча с ней благотворно скажется на вашем состоянии — ну и поспособствует возвращению бювара, конечно же. Она с радостью приехала бы и раньше, но доктор Стрейкер напомнил мне перед моим отъездом, что в понедельник он уедет в Бристоль и вернется только к среде, поэтому мы договорились на четверг.
Фредерик говорил рассеянно, явно думая о другом, и избегал встречаться со мной взглядом.
— Я глубоко признательна за все ваши хлопоты, мистер Мордаунт. Но… вы как будто не рады?
— Да… нет, просто… нет, все в порядке, уверяю вас.
Этого я боялась, подумала я. Он влюбился в Люсию.
— Несомненно, мисс Феррарс очаровательнейшая особа, — сказала я. — Жаль, что я совсем ее не помню.
— Ну… да, мисс Эштон, она… нет… то есть… — пробормотал он, впадая в еще сильнейшее замешательство.
— Надеюсь, она не была расстроена или раздосадована вашим визитом?
— Нет, вовсе нет, мисс Эштон. Она была очень приветлива… и да, очаровательна… только…
Я вдруг осознала, что Фредерик чаще обычного употребляет обращение «мисс Эштон», причем «Эштон» произносит с особым ударением.
— Мне хотелось бы знать, мистер Мордаунт, чем же все-таки вы встревожены?
— Дело в том… — Он глубоко вздохнул, собираясь с духом. — До вчерашнего дня, мисс Эштон, я надеялся, вопреки всякой очевидности, что доктор Стрейкер ошибается… что женщина, с которой он виделся в Лондоне, действительно самозванка, как вы твердо убеждены. Вы столь живо и ярко описывали мне свое детство на острове Уайт, матушку с тетушкой, потерю дома, что я просто не мог не…
Он умолк, подбирая слова. У меня было ощущение, будто я проглотила огромный кусок льда.
— Но теперь, когда я встретился с мисс Феррарс — а внешнее сходство между вами и впрямь поразительное… — когда услышал, как она рассказывает все то же самое, порой гораздо подробнее, и как разговаривает с дядей и служанкой… когда узнал все про вас — Люсию Эрден, как вы представились, — про вашу цепкую память и незаурядные актерские способности… в общем, теперь у меня не осталось ни малейшей надежды. Мисс Феррарс даже пригласила меня зайти с ней к галантерейщику по соседству, и они вспоминали позапрошлую зиму, когда она только приехала в Лондон.
Да уж, в уме Люсии не откажешь, подумала я. Она заручилась полным доверием Фредерика.
— Мне очень жаль, мисс Эштон, но мы должны смотреть в лицо фактам. Доктор Стрейкер с самого начала говорил, что, когда к вам действительно вернется память, ваша индивидуальность, ваше выражение лица и даже голос, скорее всего, изменятся до неузнаваемости. Это будет совершенно безболезненно, уверяет он; возможно, вы даже не осознаете происшедшей с вами перемены. Просто в один прекрасный день вы проснетесь другой личностью в прежнем теле, со всеми воспоминаниями о вашей подлинной жизни. Но вы не будете помнить ни меня, ни любого другого из людей, здесь встреченных, даже не будете знать, кто я такой…
Фредерик смотрел мне прямо в глаза, но на последних словах его голос дрогнул, и он отвел взгляд в сторону. После нескольких долгих секунд оцепенелого молчания я словно со стороны услышала, как говорю таким же холодным презрительным тоном, каким разговаривала с ним памятным зимним утром в библиотеке:
