Жан-Кристоф Гранже - Лес мертвецов
Она въехала в гигантскую лужу и застряла. Вокруг чавкала бурая жижа, и было непонятно, то ли она льет с неба, то ли бьет из-под земли. У Жанны в голове вертелась фраза, вычитанная у Жоржа Арно и в свое время потрясшая ее. В своей «Плате за страх» он писал:
«Не следует искать в этой книге географической точности, которая всегда обманчива. Гватемалы, например, не существует. Я это знаю, потому что я там жил».[60]
Именно это ощущение охватило ее сейчас. Это не город. Не страна. Это подлинный ад. Горнило, в котором плавятся люди, нищета и грязь. Возможно, в один прекрасный день все это во что-то и переплавится, но пока процесс в стадии магмы, органической магмы…
Она все-таки выбралась на твердую поверхность и вздохнула с облегчением. Дорога пошла на подъем, вселяя надежду на лучшее. «Очищение», «свежий ветер», «квинтэссенция духа» — в голове у Жанны мелькали бессвязные обрывки мыслей и образов… Она проехала всего несколько километров, но ландшафт совершенно изменился. Вязкие топи и густая грязь остались позади; здесь начинались горы. Показались вершины пока еще далеких елей, в воздухе повеяло благословенной свежестью. Впрочем, бурная тропическая растительность не давала Жанне забывать, где именно она находится…
К двум часам дня Жанна добралась до Антигуа. Если Гватемала-Сити представлялся ей адом, то сейчас она попала в «зеленый рай детской любви». Отлично сохранившийся город, в XVII веке игравший роль столицы всей Центральной Америки. Два или три минувших столетия словно обошли его стороной. Ни одного современного здания. Даже ни одного двухэтажного здания. Мощенные булыжником улицы, по которым ползком, в час по чайной ложке, пробирались редкие машины. Церкви. Везде, куда ни кинь взгляд. Полный каталог всех стилей и эпох. Белые, желтые, красные. Барокко и неоклассика. Повторяющие строгие очертания гасиенды или изобилующие пышным декором под стать мексиканской оперетке.
Небо стояло низко, все еще грозя дождем. Обступившие город вулканы добавляли атмосфере мрачности. Но даже унылая погода, окрашивавшая все вокруг в ртутный цвет, была бессильна против солнечной архитектуры церквей и домов с голубыми, розовыми, лиловыми стенами. Улицы поразили ее своей прямотой. Словно разложенные по всему городу продольные флейты, они, казалось, не переставая, наигрывали мелодии, сотканные из цветов и ярких красок.
Жанна выехала на главную площадь — Пласа Майор.
Рассаженные в шахматном порядке деревья; сводчатые галереи, разбегающиеся на все четыре стороны света; узорчатые кованые решетки на окнах… Жанне почудилось, что вот сейчас с одного из увитых розами и лавром балконов спрыгнет Зорро… Она сверилась с картой. Так, понятно. Авенидас, то есть проспекты, пересекают город с севера на юг. Кальес, то есть улицы, идут с запада на восток. Ей не составило никакого труда разыскать нужную церковь. Иглесия-и-Конвенто-де-Нуэстра-Сеньора-де-ла-Мерсед. Именно там, по сведениям, сообщенным Эвой Ариас, служил Пьер Роберж — священник-бельгиец, пожравший шестнадцатилетнюю девушку-индеанку.
50
По архитектуре церковь Иглесия-и-Конвенто-де-Нуэстра-Сеньора-де-ла-Мерсед представляла собой нечто среднее между романской постройкой и причудливым сооружением барокко. Внутри это оказалось прочное здание с толстыми стенами. Снаружи — своего рода праздничный торт: витые колонны, охряное кружево кровли, фасад, расписанный фресками, на которых ангелочки Возрождения как ни в чем не бывало соседствовали с национальными орнаментами майя.
Жанна припарковалась на паперти. К ней тут же подошли несколько индеанок, призывно протягивая какие-то тряпки, бусы, брелоки. Каждая держала на руках младенца. Жанна отрицательно покачала головой. Она улыбалась. Грязная, вымотанная до последней степени, лохматая, она тем не менее ощущала себя красавицей. Решительной женщиной. Героиней.
Она скользнула в ворота, огляделась и направилась к наиболее солидной части церкви. Стены здесь достигали в толщину нескольких метров. Дорожная плитка казалась вытесанной из скалы. Место вполне отвечало своему изначальному назначению — сражаться. Действительно, этот приход создавался по тем же правилам, по каким возводятся крепости. Он стал одним из бастионов, построенных среди джунглей, чтобы бороться с индейцами, с климатом, с язычеством…
Жанна прошла под высоким сводом и свернула направо, к монастырю. Если верить Эве Ариас, сейчас здесь оставалась лишь небольшая группа бельгийских иезуитов, членов братства святого Игнатия.
В патио царила все та же атмосфера непреклонной суровости. Двор был так огромен, что скорее напоминал античную арену. Оштукатуренные стены кое-где зияли открытыми кирпичными ранами. Беленые арки. Неровно замощенные дорожки. Между утоптанных булыжников пробивалась трава. В центре помещался фонтан — недействующий.
Мимо прошел индеец майя с тачкой. Жанна махнула ему и спросила, где ей найти брата Домициана — это был тот самый иезуит, с которым она разговаривала по телефону. Индеец исчез. Она терпеливо ждала, стоя под аркой и вдыхая запахи камня и плюща, носившиеся в прохладном воздухе. Она устала до крайности, но в то же время чувствовала в себе какую-то живительную легкость.
— Мы не сможем вам помочь.
Из косой тени, отбрасываемой колонной, вышел молодой мужчина. Тучный, с обвислыми щеками. В сорочке от «Лакост». Блондин, даже брови светлые, выглядел он на редкость невыразительно. Словно толстая белая свеча, оплавившись, игрою случая приняла форму человеческой фигуры.
Говорил он по-французски. Это хорошо. Но держался настороженно. Это плохо.
— Вы даже не знаете, зачем я здесь. — Жанна не собиралась легко сдаваться.
— По телефону вы сказали, что занимаетесь расследованием. Мы не имеем ничего общего с органами правосудия. Особенно французского правосудия!
— Позвольте мне все вам объяснить.
— Не стоит труда. Нас здесь всего несколько братьев. Мы ведем борьбу своими средствами. Бьемся за физическое и духовное спасение крестьян. У нас нет и не может быть ни малейшей связи с уголовщиной.
— Раньше такая связь была.
— Так вот вы о чем.
Брат Домициан посмотрел на Жанну с жалостью:
— Двадцать пять лет прошло, а вы пытаетесь опять разворошить ту давнюю историю.
— А почему бы и нет?
— Поймите, Пьер Роберж провел в Антигуа всего несколько дней. Он почти сразу отбыл в миссию, руководство которой ему было поручено. Это сиротский приют на озере Атитлан.
— Откуда он приехал? Из Бельгии?
— Нет. Из Аргентины. С северо-востока.
Так. Первая ниточка, связывающая Центральную Америку и Аргентину. Письмо Нильса Агосто, заблудившегося в джунглях на северо-востоке страны. Может быть, Роберж именно там и подцепил заразу? От возбуждения Жанне стало жарко. Это первый более или менее серьезный след, и просто так она его не упустит.
— Что вам о нем известно?
— Меня тогда здесь не было. Мне двадцать девять лет. Я знаю только то, что рассказывали мои наставники. Они жалели, что приняли его здесь, в Гватемале. Но наш орден невелик, и других опытных кандидатов не нашлось. В те времена мы подвергались чудовищным гонениям. Латиноамериканцы убивали священников, представляете? А Роберж был человеком надежным. Разве наши могли отказаться от такого добровольца? Но руководствовался он отнюдь не благими намерениями.
— Чем же он руководствовался?
— Говорили, что он от кого-то бежал. Репутация у него уже тогда была подмоченная.
— Что вы называете «подмоченной репутацией»?
Иезуит потер пухлыми ручками:
— Слухи. Ходили всякие слухи.
— Какие слухи?
Домициан упорно избегал смотреть Жанне в глаза, шаря взглядом по сторонам.
— Какие слухи?
— Болтали про демона. Демона, которого он таскал с собой.
— Он что, был одержимый?
— Нет, не в этом дело. Тут совсем другое. Ребенок… С ним был ребенок.
— Сирота?
Иезуит с тоской оглядел двор. Казалось, он ждет, что случится хоть что-нибудь — зайдет посетитель, начнется гроза, — что освободит его от тягостной беседы.
— Да что, вы не понимаете, что ли? — с неожиданным раздражением воскликнул он.
— Вы хотите сказать, что это был его ребенок?
Монах хранил красноречивое молчание. Новость застала Жанну врасплох. Но она быстро взяла себя в руки. Попробовала мысленно выстроить гипотезу: какова вероятность, что старик испанец, явившийся в кабинет Феро, был не кто иной, как сам Роберж? У нее в ушах до сих пор звучал его голос: «В моей стране это была распространенная практика. Все так делали». Священник, который спал со своими прихожанками?
Кое-что в эту схему вписывалось: тайна, хранимая отцом и сыном; испытываемое Хоакином чувство собственной неуместности — ребенок-катастрофа, плод запретной любви. Как следствие — его аутизм… Зато другие детали ей явно противоречили. Старик в кабинете Феро говорил с выраженным испанским акцентом, тогда как Роберж был бельгиец. Неужели за годы жизни в Латинской Америке он настолько забыл родной язык? Нет, невозможно. Но и это еще не все. По словам Эвы Ариас, Робержу в то время было около шестидесяти лет. Значит, сегодня ему должно быть под девяносто.
