Эрик Ластбадер - Ниндзя
Из лагеря послышался резкий оклик. Не надо было знать японский, чтобы понять, что это мой похититель зовет меня.
— Вам нужно раздобыть какую-нибудь еду, — посоветовал я раненому солдату, прежде чем отойти. Он горько рассмеялся.
— Если бы я мог это сделать, меня бы здесь уже не было.
— А госпиталь?
— Туда берут только со своим пайком. Я смотрел, как торчат ребра у него из-под гимнастерки, и думал: что со мной? Ведь он мой враг.
— Мы все умираем от голода. Нас бросили здесь, потому что мы больше не в состоянии воевать. Это смерть, не подобающая солдату.
Похититель схватил меня и, грубо ругаясь, отвел на другую половину лагеря. Здесь земля тоже была усеяна лежащими солдатами — довольно жалкое зрелище.
В руках японец держал небольшую черную сумку, которую я раньше не замечал. Похоже, именно из-за нее он спорил со своими товарищами. Их было четверо или пятеро, и они походили друг на друга как братья. Теперь я пожалел, что не спросил у своего неожиданного собеседника, кто эти люди, — это была явно не обычная часть.
Неподалеку я заметил костер, над которым висел черный чугунный котелок. Рядом с костром — небольшая горка камотэ, сладкого филиппинского картофеля, и еще какие-то сморщенные клубни. Похоже, это составляло весь их провиант.
Мой похититель достал из сукми несколько консервных банок, несомненно, украденных в нашем лагере. Не могу понять, как ему это удалось.
Они снова начали спорить — судя по всему о том, кому сколько достанется. Похититель подтолкнул меня к группе солдат, неподвижно лежавших на земле. Он явно хотел, чтобы я оказал им помощь. Теперь я понял, почему меня пощадили: японец прекрасно знал, что я врач. Я подумал: “Интересно, что еще ему известно обо мне?”.
Я занялся солдатами. Честно говоря, им вряд ли можно было помочь, не имея с собой лекарств и инструментов, но в них не было нужды. Японцы умирали от недоедания.
Я отошел от них и обратился к своему похитителю:
— Жаль, но я ничем не могу им помочь.
Он ударил меня без предупреждения. Я даже не видел, как он это сделал. Только что я разговаривал с ним, а в следующую секунду уже валялся в грязи.
— Им нужна пища, — сказал я и понял, как это глупо.
Японец наклонился и рывком поставил меня на ноги. Его глаза ничего не выражали. Он снова ударил меня, на этот раз сильнее, ребром ладони.
Когда я очнулся, было уже темно. Голова раскалывалась, а правая рука казалась онемевшей. Я пошевелил пальцами, даже собрал их в кулак, но хоть немного поднять руку не мог.
Я лежал в палатке, на чем-то твердом, но не на земле. Ниже пояса я был совершенно голый. Я не мог двигаться: все тело пронизывала пульсирующая боль.
Вскоре японец вошел, совершенно бесшумно — я почувствовал это по какому-то движению во влажном воздухе. Он наклонился надо мной — по-прежнему в черной одежде, только очистил лицо от сажи.
— Сколько у вас солдат? — спросил японец. Бесполезный как врач, я стад теперь обычным пленным; я понимал, что это значило. Я назвал свое имя.
— Сколько орудий Я назвал свое имя.
— С какими частями вы должны соединиться? Я снова назвал свое имя.
— Когда это произойдет?
На этот раз я изменил ответ и сообщил свое звание.
— Когда американцы собираются захватить Лусон?
— Лусон уже захвачен. Японцами. Тогда он за меня взялся. Японец использовал только большие и указательные пальцы; никаких традиционных орудий допроса — ни ножей, ни огня, ни химических препаратов, ни воды — ничего.
Он возился со мной всю ночь, больше десяти часов. Разумеется, с перерывами, — иначе я просто не выдержал бы. И за все это время искусный мучитель не оставил на моем теле никаких следов.
Да, это был настоящий маг. Он воздействовал намой нервы — но не на главные центры, а на сами нервные цепочки, надавливая на них кончиками пальцев.
Все мои органы чувств были парализованы, оставалась только боль. Я даже не заметил, как помочился, только на какое-то мгновение почувствовал запах.
Он использовал боль так, как искусная женщина использует удовольствие. Она медленно возбуждает тебя, ласково доводит до грани и останавливается, ждет пока возбуждение спадет, затем начинает все сначала. Этот человек действовал точно так же. Ты же знаешь, что очень сильная боль уже не воспринимается, гасит сама себя. У нервов есть свой предел, после которого все ощущения просто пропадают. И это может стать единственным спасением во время жестокого допроса.
Но он никогда этого не допускал. Он взвинчивал боль, удерживая меня на пределе, но не давал мне перейти этот предел. Он точно знал, сколько я ногу выдержать, и всякий раз отпускал меня в последнюю минуту.
Все это время японец снова и снова повторял свои вопросы. Он ни разу не закричал; напротив, его голос был мягким, даже ласковым, будто мы были старыми друзьями и вспоминали прежние времена за кружкой пива.
Это было странное чувство. Через некоторое время мне показалось, что мы с ним очень близки. Мне хотелось довериться ему, рассказать все свои секреты, разрушить последние преграды, стоявшие между нами. Сама боль стала другой. Она стала... как бы это сказать?.. не такой болезненной. До сих пор не понимаю, как ему это удалось. Конечно, даже в те минуты я сознавал, что он пытается разрушить мой рассудок, но ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал себя так, словно теряю равновесие на скользком льду. А потом не стало уже и льда; мне казалось, будто я все глубже погружаюсь в какую-то бездонную илистую бездну.
При этом боль отступала, и мне все больше хотелось перед ним открыться. Он был моим другом, и я чувствовал себя виноватым передним, отказываясь отвечать на его вопросы, эгоистом, недостойным его дружбы.
Все это время я не терял сознания — как я уже говорил, японец этого не допускал. Но постепенно боль сменилась удовольствием. Оно охватывало меня, когда я изо всех сил старался не отвечать на его вопросы. Это становилось все труднее и труднее. Несколько раз мне даже пришлось прикусить язык, чтобы не сказать ему все, чего он добивался.
Я чувствовал, как мое “я” ускользает от меня, и под ним открывается другой человек, которого я совершенно не знал. Мне казалось, что этот человек знает обо мне больше, чем я сам, и это приводило меня в ужас.
Мне мучительно хотелось открыться ему. Удовольствие росло, и я начал радоваться боли, желать ее, поскольку она связывала меня с ним. Мне казалось, если боль пройдет, у меня ничего не останется, и я сам исчезну навсегда. Время утратило для меня всякий смысл. Уже не было ни прошлого, ни будущего — только бесконечно длящееся мгновение.
И вдруг все кончилось. Я остался один. Меня сотрясали мучительные рыдания. Слез не было, потому что в моем организме уже не осталось влаги. Мне было страшно одному, как младенцу, которого бросила жестокая мать. Я знал, что когда он вернется, я расскажу ему все.
Вдруг я услышал какие-то звуки в палатке. Я подумал, что он вернулся и заплакал от радости. Я попытался повернуть голову, но ничего не увидел.
— Вставайте! — раздался хриплый шепот у моего уха.
— Что? — Мой голос звучал как у пьяного.
— Вставайте! Вставайте! Вставайте!
Я почувствовал, как чьи-то руки заставляют меня сесть. Это было совсем новое ощущение. Какое-то время я тупо всматривался в собственное тело, ожидая, наверно, увидеть клочья мяса или почерневшие побеги бамбука под ногтями.
— Сюда! — Голос звучал требовательно. — Быстрее! У нас мало времени!
Я осторожно слез с деревянного топчана и обернулся. Это был мой знакомый-инвалид. Он отвернул клапан в задней части палатки, и я увидел яркую зелень джунглей. Солнечный свет ослепил меня. Я почувствовал приступ тошноты.
Спотыкаясь, я сделал несколько шагов, и он подхватил меня, чтобы я не упал.
— Я не смогу.
— Сможете. Днем они не будут вас преследовать. Инвалид протянул мне фляжку с водой и отвернулся, чтобы не видеть, как я жадно пью.
— Хватит с нас, с нас всех, — сказал он мягко. — Это так бессмысленно. — Он двинулся вперед на костылях. — Идемте. Нельзя терять время.
Я подошел к выходу из палатки. Сердце бешено колотилось; мне казалось, что я не пройду и десяти шагов.
— Не знаю, как вас благодарить, — проговорил я.
— Не надо. Мы бесконечно далеки и никогда не поймем друг друга.
— Нет, нет. — Я протянул руку своему спасителю. Он смущенно коснулся ее. — Последний в опрос, — не выдержал я. — Кто они?
— Вам это не нужно знать. — Инвалид отвернулся. Клапан палатки разделял нас, как граница двух миров.
— Скажите. Прошу вас. Он уже стоял ко мне спиной.
— Ниндзя.
Его голос донесся точно издалека. Я пожелал ему удачи, но не думаю, что он меня услышал. Собравшись с силами, я побежал через джунгли.
Док Дирфорт сидел и разглядывал остатки своей яичницы, словно там скрывалось его прошлое. Кожа на его высоком лбу блестела от пота. Николас снова услышал тяжелое тиканье часов на стене.
