Лев Пучков - Сыч – птица ночная
А сейчас, на начало 1999 года, мы можем наблюдать картину, совершенно противоположную той, что была до революции. Вот уже более пяти лет на этих землях идет так называемая «мирная война», которая имеет реальную перспективу в любой момент из латентной фазы перескочить в разряд широкомасштабных боевых действий с применением всех наличествующих с обеих сторон истребительных средств. Несмотря на сладкоречивые заверения наших высокопоставленных политических оптимистов, эта война, по сути, перманентна, поскольку причины и противоречия, ее породившие, имеют тупиковый характер. Они неразрешимы.
Но это явления глобального порядка, эта каша варится где-то там, наверху, в залах со сводчатыми потолками и разноцветным паркетом. А мы здесь, в ЗОНЕ, поэтому давайте попроще. Гибнут казаки. Понемногу, постепенно, вроде бы немасштабно, не обвально — а так, десятками, сотнями, ежемесячно, ежегодно, эта долбаная латентная перманентная война уносит жизни мужиков из приграничных станиц. Баб — навалом, мужиков — по пальцам можно пересчитать. Те, что получше, давно заняты и охраняются сурово от каких бы то ни было эротических посягательств. К тем, что на подходе по возрастному цензу, очередь. Занимают до рассвета, на руке цифру пишут. «У тебя какой номер? Шешнадцатый? Ну так и подь в конец, не засти тута! А то щас как дам!»…
А вообще приличных мужиков мало. Поголовное большинство пьянствует — то ли от безысходности, то ли от постоянного стресса. Война, говорят, все спишет. Я сам был на войне, знаю: после иной операции нет лекарства лучше, чем два подряд стакана водки под бутерброд с салом. Но если война перманентна по сути, есть реальная перспектива, что войско в конечном итоге сопьется. Вон в Литовской мужики: как наступили на пробку под Новый год (а меня, кстати, отняли у кабинетных тридцать первого декабря — сделали мне новогодний подарок!), так до сих пор остановиться не могут. Рождественская неделя, знаете ли. Вечно пьяная житуха.
— Тоже мне, женихи! Алкаш на алкаше сидит и алкашом погоняет… — с неописуемой досадой говорит о своих односельчанах Татьяна. Даму понять можно. Кому понравится с пьянчугами якшаться? И еще нюанс, из личных наблюдений. Муж Татьяны, Илья, был по всем статьям хорош — судя по фотографиям и воспоминаниям сыновей. Здоровенный красивый мужик, умница, работяга, увлекался техникой, к спиртному был равнодушен. Хозяйство было — не хуже атаманского, дом полная чаша, «Нива» — восьмилетка осталась — как будто только что из автомагазина. После такого, согласитесь, трудно быстро перестроиться и взять в дом какого-нибудь ханурика из числа свободных от уз Гименея станичников. Вот и перебивается одна. Что поделать — война забирает лучших, это не в наш просвещенный век придумано…
Сеновал на Татьянином подворье сопряжен с зимним курятником. Здоровенный сарай перегорожен пополам жердями, в одной половине хранится сено, во второй ютятся чуть более трех десятков хохлаток. Жирные, вальяжные и тож разноцветные — как нос у Джохара. При моем появлении куры принимаются оживленно кудахтать, видимо, ложно надеются, что я принес им чего-то поклевать. А я ничего не принес — я тут по делам. Здоровенный петух Данила понимает, что я пустой, и изо всех сил пытается просунуть свой мясистый гребень в узкую щель между жердями в надежде ущипнуть меня за ногу.
Опасливо косясь на петуха, я бочком протискиваюсь во вторую половину сарая и приближаюсь к торчком стоящей лестнице, по которой можно вскарабкаться на чердак. Вот тут у меня возникают проблемы. Так называемое летошнее сено, хранимое в сеновале и поедаемое в первую очередь, уже кончилось. На полу лежит толстый слой сенной трухи. Чтобы набрать эту труху и оттащить коровам в ясли, мне нужен мешок. Где лежат мешки, я не знаю, придется обращаться к Татьяне. А неохота. Зачем давать лишний повод для нравоучительных наставлений? Подумает еще, что я шагу ступить без нее не могу!
Задрав голову, я смотрю на чердак — там, под самую стреху, плотно набиты тюки прессованного сена. Это основной запас длительного хранения. Насколько я успел разобраться в сельском хозяйстве, момент начала использования этого запаса оттягивается как можно дольше, дабы ранней весной не остаться без кормов да не поморить скотину голодом.
Голова слегка кружится, кровь медленно отливает ото лба к затылку — слаб я еще. Однако задание настолько простое, что доложить хозяйке о невозможности его выполнения мне просто стыдно. Всего-то делов — вскарабкаться по лестнице наверх и надергать сена из первого подвернувшегося под руку тюка.
— Будешь подсматривать, сволочь, — гребень вырву, — серьезно обещаю я Даниле, который внимательно следит за мной оранжевым глазом из-за загородки. — Иди курами займись… — И начинаю штурмовать лестницу.
Если бы меня сейчас видел кто из моих боевых братьев, непременно уписались бы со смеху. Не потому, что злыдни патологические и об элементарном сострадании ближнему понятия не имеют. Просто лестница — один из основных предметов рабочего инвентаря спецназа, без нее в нашем деле никак. А посему и отношение к лестнице особое — трепетное, можно сказать. Спортсменом можешь ты не быть, но стенолазом быть обязан. И я, как каждый нормальный офицер спецназа, будучи в обычной физической форме, по любого рода вертикальным лестницам летал как только что отпробовавший скипидара таракан. А когда приспичит, то и вниз головой, без страховки.
Но сейчас, увы, я пребываю отнюдь не в форме. Можно сказать — вообще не пребываю. А посему первые пять перекладин одолел спустя две минуты, изрядно вспотев и заполучив кровавые круги перед глазами. Бурлак, сволота, лживо обещал, что если я не умру, то начну резко поправляться после седьмого января. Я не умер, а сегодня уже девятое. Наврал, помощник смерти! Нембутал тебе в простату, коновал хренов! Отдохнув с минуту, шепотом поругался, задрал голову наверх — осталось каких-нибудь четыре перекладины, и вот он, желанный чердак с тюками.
— Давай, спецназ, ты можешь! — скомандовал я себе. — Давай, ты молодец! Ты Терминатор, ты Бэтмен — вперед! — И ухватился за следующую перекладину, перенося вес тела с ноги на ногу.
Хрясь! Перекладина на удивление легко отделилась от лестницы и осталась в моей руке, издевательски оскалившись свежими изломами двух ржавых гвоздей.
Чебулдых! Я моментально потерял равновесие, не удержался на одной руке и, как и подобает настоящему Бэтмену, полетел. Только, увы, не вверх. Вскрикнул громко — ударился задницей больно, хотя внизу был довольно толстый слой сенной тр» ухи. Если бы не слой, вообще расшибся бы к чертовой матери. На вскрик немедля отреагировало все скотство в радиусе слышимости: победно выпятив грудь, гребешковый Данила мощно кукарекнул, забил крылами, скакнув боком на жерди, хохлатки тревожно заквохтали. Джохар во дворе досадливо залаял с подвывом, за стенкой, в стайке, сопереживающе взвизгнул подсвинок Зелимхан (к моему Ахсалтакову этот никакого отношения не имеет — его прирежут на майские праздники в честь прежнего правителя Ичкерии) и принялся моторно чесаться о доски, сотрясая стену.
— Чтоб вы все сдохли, ублюдки!!! — плаксиво воскликнул я, возлежа под лестницей и ощупывая себя на предмет определения целостности костей. — Чтоб из вас в один присест консервы сделали!!!
На шум, как и следовало ожидать, прибежала Татьяна: распаренная выскочила, руки в пене — видимо, только стирать пристроилась. В одном халатике, даже душегрея не накинула, ворвалась в сеновал, быстро оценила ситуацию и тоже принялась ощупывать меня, причитая:
— Господи, горе ты мое! Ну какого рожна тебя туда понесло, каличный?! Ну нету сена — меня позвать не мог?
— Чего ты меня щупаешь, как дитятю! — враждебно вскинулся я, отбиваясь от заботливых женских рук. — Я солдат! Я мужик — не смей со мной как с рахитом!
— Мужик! — передразнила Татьяна. — Солдат! Тоже мне… Ничего не поломал? Давай домой отведу.
— Не хочу домой, — продолжал по инерции упорствовать я, отползая подальше от лестницы. — Мне здесь нравится — я тут жить теперь буду. — И, прислонившись спиной к стене, демонстративно вставил соломину в рот, скрестил руки на груди и отвернулся в сторону.
— Пффф! — смешливо фыркнула Татьяна. — Ну и живи. А как жить надоест, сенца коровам в ясли закинешь — я сейчас надергаю. — И, ловко вскарабкавшись по лестнице, принялась потрошить тюк, сбрасывая сено на пол.
О-о! А отсюда, я вам скажу, великолепный пейзаж открывается! Нет, Елисейских полей не наблюдаю, как, впрочем, и Эйфелевой башни. А трусики беленькие вижу. Шелковые. С кружевной оторочкой. О-о! Галлюцинирую, что ли? Неожиданный переход болезни в очередную стадию, вызванный падением? Вывернул голову, напрягая шею, устроился поудобнее, ущипнул себя за что-то. Нет, трусики. И все, что прилагается к трусикам, — в мельчайших подробностях. О-о!
