Отель «Персефона» - Наталья Владимировна Елецкая
Когда меня вывели из пристройки во двор, стояла глубокая ночь. Я полной грудью вдохнула напоенный сосновым ароматом воздух и спокойно села в машину, должно быть, немало удивив своих тюремщиков, ожидавших сопротивления и борьбы. Вергопуло среди них не было. Один мужчина сел за руль, а двое других разместились на заднем сиденье, по обе стороны от меня. Я нащупала в кармане кусочек мыла и незаметно сунула его в рот. Гадость была ужасная, но это был единственный путь к спасению, и я принялась сосать кусочек, накапливая во рту слюну.
Глаза мне не завязали, и я поняла, что мы едем в порт окружной дорогой, по которой весьма редко проезжали машины. Когда впереди показался лесной массив, я вдруг захрипела, закатила глаза, выгнулась и стала биться головой о сиденье, выпустив изо рта мыльную пену. Мужчины испуганно закричали, машина съехала на обочину и остановилась. «Эпилепсия… – прохрипела я. – «Приступ…».
Мои сопровождающие растерялись и не понимали, что делать. Я боялась, что они позвонят Аресу Вергопуло, и тот разгадает мой нехитрый план, но они почему-то не позвонили – возможно, у них имелись четкие указания не связываться с ним, пока «товар» не окажется у покупателя. «Воздуха! – прохрипела я. – Мне нужно на воздух». Дверцу распахнули, но я все равно продолжала «задыхаться». «Если она умрет, – мрачно сказал водитель. – Нам не поздоровится». «Давайте вытащим ее из машины, – предложил другой. – Пусть полежит на обочине, авось очухается». «А если сбежит?» – с сомнением возразил третий. «Да куда она сбежит в таком состоянии? Господи, ну и жуткое зрелище!».
Меня вытащили из салона и положили на теплую, усыпанную сосновыми иголками землю. Я хрипела, выгибалась и стонала, а сама незаметно осматривалась, прикидывая наилучший путь к бегству. Сразу за обочиной начинался крутой, поросший травой спуск, а внизу, метрах в трех от дороги, густо росли деревья вперемешку с кустами. Собравшись с духом, я резко крутанулась в сторону и покатилась по спуску, а потом вскочила на ноги и побежала. Мои тюремщики с криками бросились за мной, но мне удалось выгадать две-три спасительные секунды, за которые я добежала до деревьев. Здесь было еще темнее, чем на дороге, а на мне, к счастью, была темная одежда. Преследовали продирались через кусты, а я замерла всего в нескольких метрах от спуска, спрятавшись за толстым стволом. Я боялась пошевелиться и почти не дышала. Они прошли практически рядом со мной – при желании я могла бы протянуть руку и дотронуться до одного из них. Это был критический момент, и я едва не потеряла сознание от напряжения. Убедившись, что преследователи ушли далеко вперед, я двинулась через лес параллельно дороге, а когда увидела нечто вроде естественной пещеры, образованной корнями выкорчеванных непогодой деревьев, забралась внутрь и просидела там до утра.
Отец не узнал меня, увидев на пороге. Он был уверен, что меня уже нет в живых. Позже он рассказывал, что принял меня за бродяжку – в таком я была состоянии. Лицо и руки разодраны в кровь, волосы свалялись в колтун, щеки ввалились, глаза распухли от слез, на запястьях – синяки от веревок. Я накинулась на воду и хлеб, а отец, плача одновременно от облегчения и горя, спешно собирал в дорогу необходимые вещи. Он достал из сейфа паспорта и деньги, усадил меня в машину и рванул в аэропорт.
Мы взяли билеты на ближайший рейс до Лондона, и спустя час уже сидели в самолете. Только тогда я смогла, наконец, перевести дух. Еще до того, как взревели моторы, я провалилась в глубокий сон и проспала до самой посадки.
В Лондоне отец сразу отправился в греческую диаспору, руководитель которой приходился ему старым приятелем. Нам предоставили временное жилье, а меня предложили отправить в больницу, но я отказалась. Больница означала официальное расследование, которого я всеми силами стремилась избежать, чтобы не подвергаться дополнительной опасности быть обнаруженной Вергопуло. Узнай он, что я сбежала в Лондон и донесла на него полиции, моя жизнь оказалась бы под угрозой. Поразмыслив, отец согласился, что меня можно вылечить и в домашних условиях. Мои синяки и порезы довольно быстро зажили. Тот факт, что я беременна, открылся лишь спустя два месяца, когда меня стали мучить приступы тошноты. Временное отсутствие месячных я списывала на последствия пережитого шока, к тому же, мой цикл в силу возраста еще не полностью выровнялся, и задержки были делом обычным.
Гинеколог в молодежной консультации, осмотрев меня, сообщила то, о чем я и так уже догадывалась. При заполнении медицинской карты я указала свой возраст – 17 лет, потому что на днях мне действительно исполнилось семнадцать. Но врач все равно попросила прийти на повторный прием с мамой или старшей сестрой. Вспыхнув, я ответила, что живу с отцом. Врач стала что-то быстро, с жаром говорить. Я неплохо понимала по-английски, тем не менее смысл ее фраз ускользал от меня. Но главное я поняла: срок десять недель, и аборт делать поздно.
Прости, Эрика, но первым моим желанием было избавиться от плода любым способом – пусть даже в обход закона. Ты должна меня понять. Я не хотела рожать ребенка от насильника. Я не могла выпустить в этот мир такое же чудовище, каким был Арес Вергопуло.
Придя домой, я во всем призналась отцу. Я думала, он одобрит мое решение и поможет найти соответствующую клинику. Но отец и слушать не стал об аборте. Он сказал, что ребенок – прежде всего мой, а уж потом чей-то еще, и что он воспитает его достойным человеком. Он фактически заставил меня сохранить беременность, а когда ты начала активно толкаться, я наконец осознала, что внутри меня – новая жизнь, и что я едва не совершила убийство. Я полюбила тебя еще до того, как ты появилась на свет. Я пела тебе колыбельные песенки на греческом и рассказывала обо всем, что вижу
