Джон Катценбах - Во имя справедливости
— Теодор, — вдруг обратился к сыну старик, — почему ты больше не хочешь жениться?
— Мне не найти другой такой, как Лиззи, — покачал головой Тэнни.
— Откуда ты знаешь? Ты же не ищешь!
— Ты же не искал себе новую жену, когда умерла мама!
— Я был уже старым, а ты еще молодой.
— Мне больше ничего не надо, — объяснил Тэнни. — У меня есть ты. У меня есть наши девочки, работа и дом. Что мне еще нужно?
Старик фыркнул, но промолчал. Забрав у сына пустую тарелку, он отнес ее в раковину, с трудом ковыляя на плохо сгибавшихся ногах.
— Пойду разбужу девочек. — Браун-младший поднялся на ноги и подумал: «Ну и парочка! Старый вдовец и молодой вдовец, воспитывающие как умеют двух девочек…»
Отец, мурлыча что-то себе под нос, принялся мыть тарелки. Тэнни усмехнулся: старик упорно отказывался пользоваться посудомоечной машиной и раздражался, когда кто-то пытался к ней прикоснуться. Браун-старший был убежден, что по-настоящему чистой может быть только посуда, которую человек вымыл своими руками, что на самом деле было не так уж далеко от истины. Когда отец переехал жить к ним и дочки впервые пожаловались на него Тэнни, он объяснил девочкам, что их дед такой человек и ничего уж тут не поделаешь. Вряд ли девочек удовлетворило такое объяснение, и в следующие выходные Браун-младший усадил их в машину и проехал с ними пятьдесят миль в Бей-Минетт, по ту сторону границы Флориды и Алабамы. Они миновали маленький пыльный городок с его унылыми кирпичными домами, казавшимися раскаленными докрасна под лучами полуденного солнца, проехали длинную тенистую аллею плакучих ив и оказались на ферме.
Тэнни провел девочек по широкому полю в небольшую лощину и указал им на ряд маленьких, давно пустовавших, покосившихся от старости облупленных и обшарпанных хижин, он объяснил, что именно здесь их дед родился и вырос. На обратном пути в Пачулу Тэнни показал дочкам бывшую среднюю школу для черных, где их дед научился читать и писать, развалины фермы, где тот трудился в поте лица, чтобы стать потом сторожем, и научился дубить кожи. Он показал девочкам дом, который их дед купил в районе, именовавшемся ранее «Городом черных», где их бабушка стала такой ловкой портнихой, что к ней стали обращаться за услугами даже белые женщины, не снисходившие до контактов со своими чернокожими согражданами. Он показал и маленькую белую церквушку, где их дедушка был дьяконом, а их бабушка пела в хоре. Тэнни с девочками вернулись домой, и те больше никогда не заводили разговора о посудомоечной машине.
«Я начал забывать, — подумал Тэнни Браун. — Мы все забываем…»
В коридоре по стенам висели десятки семейных фотографий. Тэнни увидел себя с мячом в руках, в старой выцветшей футболке: у него в школе использовали списанную спортивную форму из соседней школы для белых. Тэнни подумал, что его девочкам этого не понять. Каждый спортивный костюм в его школе, каждая книга в школьной библиотеке и каждая парта в классе практически выброшены из школы для белых. Он вспомнил, как ему впервые дали подержанный шлем для игры в американский футбол. Заглянув внутрь, он увидел темный след пота того, кто носил этот шлем до него. Тэнни долго разглядывал эту полоску, а потом потрогал ее пальцами, поднес их к носу и понюхал. Вспомнив об этом, Тэнни Браун усмехнулся. Потом все изменила война. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. За шесть лет до того был «Марш на Вашингтон».[8] Через год был принят Закон о гражданских правах.[9] В 1965 году был принят Закон об избирательных правах.[10] Весь Юг США потрясали судороги перемен. Тэнни вернулся из армии и пошел учиться в колледж, воспользовавшись привилегиями в соответствии с Законом о бывших военнослужащих.[11] Вернувшись в Пачулу, он обнаружил, что негритянской школы, в которой он учился и играл в футбольной команде, больше не существует. Вместо нее строилась огромная, уродливая и унылая региональная средняя школа. Футбольные поля, на которых играл Тэнни, поросли сорной травой. Красной глины, которой когда-то была вымазана спортивная форма, не было видно под кровяной росичкой и вонючим дурманом. Он вспомнил, как ему когда-то аплодировали болельщики, и подумал, что в его жизни было слишком мало побед и слишком много поражений.
«Нет, я не забуду, — покачав головой, подумал Тэнни. — Забывать нельзя».
Нынче ночью пьяный брат убитого обозвал его черномазым. Судя по всему, для этого человека мало что изменилось.
— Вставай, Лиза! — позвал Тэнни Браун, постучав в дверь к старшей дочери. — И ты вставай, Саманта! — Он постучал в дверь к младшей дочери. — Пора в школу!
Из-за дверей послышались стоны и причитания просыпавшихся девочек. Лейтенант усмехнулся и на мгновение позабыл о Пачуле, об убитой Джоанне Шрайвер и о двоих мужчинах, совсем недавно сидевших в камерах смертников.
Следующие полчаса Тэнни Браун старательно исполнял роль заботливого отца. Кнутом и пряником он добился-таки требуемого результата: обе девочки встали, позавтракали, собрали портфели и побежали на остановку школьного автобуса. Старик прилег вздремнуть, а Тэнни оказался наконец предоставлен самому себе. Лучи утреннего солнца залили дом ярким светом, и лейтенант ощутил себя ночным животным, которого застал в поле рассвет. Он шарахался по углам в поисках тени, следов ночных сумерек, где он чувствовал себя в безопасности.
На полке стояла высокая и изящная керамическая ваза, напоминавшая формой песочные часы. Сбоку был изображен ползущий вверх цветок. Тэнни улыбнулся. Он вспомнил, как его жена купила эту вазу в Мексике. Не доверяя хрупкое сокровище носильщикам и швейцарам, Лиззи держала эту вазу в руках всю обратную дорогу. Дома она водрузила вазу в центр обеденного стола, и в ней всегда стояли цветы. Его жена была такой: если ей чего-нибудь хотелось, она любой ценой этого добивалась. Даже если для этого нужно было всю дорогу не выпускать из рук какую-то дурацкую вазу.
Теперь в доме Тэнни Брауна больше не было цветов, у него остались только его дочери.
Лейтенант припомнил, как отчаянно пытались спасти его жену врачи в больнице. Когда он приехал, они все еще толпились вокруг, вводили ей адреналин и плазму, делали массаж сердца, пытаясь вернуть ее к жизни. Тэнни хватило одного взгляда, чтобы понять тщетность их усилий. Еще на войне он научился различать ту невидимую черту, за которой все достижения мировой медицины, вместе взятые, не способны вырвать человека из когтей смерти. Врачи работали, не щадя сил. Она сама работала в этой палате вместе с ними каких-то двадцать минут назад. Потом она сняла белый халат, надела плащ, попрощалась с коллегами, села в машину и проехала пять кварталов в сторону дома. И тут в нее врезался пьяный на огромном пикапе. Врачи пытались спасти ее даже после того, как она умерла, потому что понимали, что, поменяйся они местами, она поступила бы точно так же.
Тэнни страшно вымотался за эту ночь, но сон не шел. Он лежал и смотрел в потолок. Детектив поймал себя на том, что больше не гадает, когда позабудет погибшую жену и успокоится. Он смирился с мыслью о том, что никогда ее не позабудет, и, поняв это, перестал гадать, какие перемены может принести ему следующий день.
Встав с постели, лейтенант прошел в комнату младшей дочери. Подойдя к секретеру, он отодвинул в сторону дорогие сердцу любой девочки безделушки: бусы, колечки, ленточки, плюшевого медведя с оторванным ухом, тетрадки, расчески и щеточки — и нашел то, что искал, — маленькую серебряную рамку с фотографией. Он поднес рамку к глазам, и она засверкала на солнце.
Две девочки на снимке, обнявшись, хихикали. Они были ярко накрашены и одеты в карнавальные костюмы. На шее у них были боа из перьев. Одна девочка была чернокожая с иссиня-черными волосами, а другая — белая и светловолосая.
Сразу было видно, что это настоящие подруги, что они делятся друг с другом секретами, вместе радуются и плачут. На фотографии им было по девять лет. Их сняли на Хеллоуин, и они вовсю кривлялись перед объективом фотоаппарата. Стараясь перещеголять друг друга нарядами, они напялили невообразимые пестрые одеяния и просто покатывались от смеха.
В душе Тэнни Брауна всколыхнулась волна злости: он вспомнил, как издевался над ним и Уилкоксом Блэр Салливан, когда они пытались поговорить с ним в тюрьме. Лейтенанту тогда захотелось, чтобы казнь на электрическом стуле причинила злодею страшную, невыносимую боль.
Потом детектив вспомнил о Фергюсоне: «Ты, конечно, считаешь, что выкрутился?! Думаешь, тебе все сошло с рук?! Не тут-то было!»
Тэнни снова взглянул на фотографию. Ему очень нравилось, как девочки на ней обнимаются. Его чернокожая дочь обняла за шею свою светленькую подругу, а та в свою очередь обхватила ее плечи своей белой рукой. Черное на белом и белое на черном.
