Сэм Хайес - Ябеда
— И угодим за решетку!
— Не согласен — я без тебя умру, — сказал он, укладывая Нину среди тюбиков с краской, блокнотов, набитых фотографиями коробок из-под обуви — остатков их некогда отдельных жизней.
В этом хаосе забылось, кто они, кем были всего несколько дней назад. Нина думала только о том, какой она будет, завершив преображение. С этого момента Мик стал такой же неотъемлемой частью ее жизни, как новый цвет волос и непривычное имя в чековой книжке.
Неделю спустя Мик продал две картины и окончательно уверился, что Нина его счастливый талисман.
— Я получил шестьдесят фунтов! — гордо объявил он.
Тогда Мик и решил изменить свою манеру письма, покончить со старыми привычками и оставить в прошлом все, что было прежде. Когда в руках кисть, ему достаточно подумать о Нине — и его полотна наполняются будущим. Так говорил он, обнимая ее и размышляя о том, как бы он выжил без этой юной красоты.
Вдобавок к работе на телевидении Нина устроилась в соседнее кафе — три вечера в неделю делать сэндвичи. С Миком в ее одинокую жизнь пришли тепло и покой, появилась цель. Она наслаждалась его присутствием, словно утоляла жажду. Мик был для нее всем: другом, возлюбленным, собеседником, товарищем по играм, родной душой.
Через несколько лет в их жизни появилась Джози, и Нина окончательно поверила, что так хорошо будет всегда. Она вычеркнула прошлое. Фильм ужасов остался за спиной, впереди ждала лирическая картина с наисчастливейшим концом. И Нина играла в ней главную роль.
— А конец оказался печальным… — Нине вспомнилось, как гоготал Итон Ричер, когда она норовила уклониться от ответов на его настырные расспросы о трюках в несуществующем фильме.
— Печальный конец? — переспросила Лора, едва разобрав, что там подруга бормочет себе под нос. После телефонного разговора минуту назад Нина будто отключилась от реальности и несла околесицу. — Я бы сказала — дьявольски печальный конец. Трагедия, черт бы ее побрал, вот что это такое!
Она достала из стиральной машины мокрое белье, вытянула из общей кучи несколько мужских сорочек, трусы, майки, еще что-то, явно принадлежащее Тому, и затолкала в мусорное ведро.
Бледная как полотно Нина молчала, тупо уставившись в пространство.
— Ты только подумай: сам признался, что у него роман на стороне! А я с самого начала подозревала!
— Не отпускай его, — тихо сказала Нина, глядя прямо перед собой и почти не вникая в гневные речи подруги.
— Что?!
— Верни его. Если ты дашь ему уйти — все. Конец.
— Ну и отлично. Скатертью дорога.
— Как будто он умер… Разве ты хочешь, чтобы Том умер? — Нина помолчала, чтобы подруга могла вдуматься в смысл этих слов. — Не дай ему умереть, — шепнула она и крикнула Джози, что пора уходить. Ей хотелось домой, к Мику.
Недолгий путь до дома они промчали на недозволенной скорости, ветер свистел в окнах, а в голове у Нины кружились безумные, путаные картины последних дней. Одно было ясно: если Бернетт добьется своего, очень скоро умереть придется не мифической героине выдуманного фильма, а ей самой, Нине.
Глава 49
— у тебя когда-нибудь было чувство, что жизнь кончена?
Я сжимаю виски ладонями.
— бывало
— и что ты делала?
Я задумываюсь. Как объяснить в нескольких словах?
— начинала все заново
— я так скучаю по маме. а ты по своей еще скучаешь?
— конечно, — печатаю я, хотя, по правде говоря, почти не помню ее. Удивительно, как наша память превращается в кладовую запахов, звуков, ощущений, образов. Лоскутное одеяло давно минувшей жизни.
— папа не хочет о ней говорить. и он вечно не в духе.
— постепенно примирится, просто он горюет по-своему.
— он теперь совсем другой со мной. холодный.
— после такого это нормально.
Нелегко прикидываться пятнадцатилетней девчонкой, когда больше всего хочется по-матерински прижать ее к груди.
— но он уже давно такой.
Я почти слышу, как она всхлипывает, оттого что ей кажется, будто папа больше ее не любит. Глядя на нее, он надеется увидеть меня.
Появляется еще одно сообщение.
— ты не представляешь, как он любил меня, когда я была маленькой.
— он на твою маму сердится, Джо-джо, а не на тебя.
У меня не было нормального отца, я не могу поделиться опытом и меняю тему, пока она чего-нибудь не заподозрила.
— тот мужик все еще к вам ходит?
— последнее время не было, — печатает Джози, и у меня будто камень с души.
— а как в школе?
Выскакивает новая иконка: Джо-джо добавила в свой альбом фотографию. До сих пор имелся только крохотный снимок рядом с именем.
Я щелкаю мышкой и, затаив дыхание, жду, жду, пока загрузится новое фото. Вот это да… Джози обкорнала себе волосы, а то, что осталось, выкрасила в белый и лиловый цвет. Глаза обведены черным карандашом и усталостью. Ничего общего с девочкой, которую я помню.
— все противно, школа отстой, редко хожу.
Хочу ответить и путаюсь в клавишах, раз за разом промахиваюсь и печатаю не те буквы.
— почему? в школу надо ходить.
— мама умерла, я вообще ничего не делаю.
Я слышу ее рыдания; вижу, как прогибается кровать, когда она забирается под одеяло и молится, чтобы быстрее текли дни.
— что ты сделала со своими волосами?
Не надо бы этого говорить, но сервер не справится, если я напишу то, что мне на самом деле хочется.
— хочу выглядеть уродкой.
Мигает курсор на экране.
— это зачем?
— чтоб никому не нравиться. Откуда знаешь, что у меня новая прическа?
Что-то из давнего всплывает в памяти — всякий раз, когда кто-нибудь говорил ей: ах, какая миленькая девочка, она надувала губы и отвечала, что хочет быть уродкой. Даже подростком терпеть не могла комплиментов.
— когда я тебя знала у тебя были другие волосы, длиннее. — Надеюсь, сойдет за объяснение. Как это я обмолвилась? — а почему ты не хочешь нравиться?
— когда тебя слишком любят и когда совсем не любят — это одинаково больно.
Ее ответ тысячу раз эхом отдается в Интернете, болью отзывается в моем сердце. Удержаться, не броситься сломя голову на помощь своей дочери куда труднее, чем было оставить ее.
Глубокий порез рассекает щеку. Слабое ощущение реальности, которое еще оставалось, от удара покинуло меня окончательно. Не помню точно, когда это произошло, только на лице появилась рана, которая привлекала всеобщее внимание. А цель у меня была как раз обратная.
— Вы бы показались доктору. — Аптекарша кивнула на мою щеку.
— Ничего, заживет. Пластырь, пожалуйста. И парацетамол. — Я протянула пятифунтовую банкноту. Головная боль мучила с утра.
Из мотеля я выехала, не дожидаясь, пока хозяйка снова начнет приставать с расспросами. За ночь кровь просочилась в поролоновую подушку, испачкала простыни.
— Само не заживет, швы надо накладывать, — покачала головой аптекарша.
— Попробую обойтись. — Я забрала небольшой пакет и сдачу.
В машине перед зеркалом заднего обзора я налепила пластырь. Перед тем как уехать из мотеля, я приняла душ, символически смыв все, что было до этого дня, а заодно и засохшую кровь. Поначалу пластырь как-то держался, но после часа езды я согнулась от боли над рулем. Пластырь отлепился, края пореза расползлись. В таком виде никуда не явишься. Я съехала на обочину и удрученно уставилась в зеркало. В кого — во что — я превратилась?
Разбудил меня стук в окно. Я лежала головой на пассажирском сиденье, рычаг переключения скоростей упирался в ребра. На меня смотрел незнакомый человек, а я видела его костистое лицо, приклеенное к безымянному шоферу.
— Подвинься-ка чуток вперед, красавица… — Он что-то бубнил про свой грузовик и придорожное кафе впереди.
Я сорвалась с места и умчалась в ночь, не понимая, грежу или, быть может, уже мертва.
Эдам разрешил мне прочитать второй вариант и оставил с ноутбуком на коленях. Но прежде чем приняться за мешанину файлов, которые он мне открыл, я заглянула в «Afterlife» — из головы не шел странный разговор с Джози.
Моя дочь не хочет, чтобы ее любили.
Я снова гляжу на экран, а душа ноет от виртуальной пощечины, которую она мне влепила, — обматерила и вышла из сети, возмущенная моими расспросами об отце. Когда Эдам возвращается, слезы ручьями льются у меня по щекам. Он обнимает меня и не отпускает, и мало-помалу я забываю, где я и что я, тревога и боль бледнеют. Эдам — как противоядие от моего зыбкого будущего, просто потому, что у нас с ним одно общее прошлое.
