Грег Кайзер - Полночная чума
И он для пущей выразительности тряхнул чемоданчиком.
Бринк вспомнил смрад, ударивший ему в нос, когда он на автостоянке при чичестерской больнице поднял брезент на кузове грузовике. Вспомнил девочку с перемазанным кровью подбородком. Нет, сейчас самое время.
— Я добился того же, никого не убивая, — солгал он Волленштейну и заставил себя изобразить торжествующую улыбку. — Четыре месяца и шесть дней тому назад, 29 января, — уточнил он. День, когда Кейт отравила себя.
— Я вам не верю.
— Я опробовал его на настоящей чуме в Дакаре, а не на подопытных… — и он махнул рукой, — и не в лаборатории.
Нужно было во что бы то ни стало убедить немца, что тому есть смысл вести с ним разговор. Лишь в этом случае эсэсовец выведет его отсюда, и тогда он получит шанс сбежать и разыскать Уикенса. Совместными усилиями они уничтожат чуму, пока еще не поздно.
Волленштейн пристально посмотрел на него.
— И как вы на него наткнулись? — поинтересовался он. Это явно была проверка.
— Образцы почвы, — ответил Бринк. — Мы изучали образцы почвы.
Волленштейн кивнул, однако вновь посмотрел на часы.
— Я должен заняться больными, — произнес он, поднимая чемоданчик и делая шаг к алтарю.
— Вы намерены их убить, так же как и Тардиффа? — кинул ему в спину Бринк. Волленштейн замер на месте и обернулся.
— Нет.
— Вы врач, — сказал Бринк. — Вы, как и я, давали клятву Гиппократа. Не навреди.
Волленштейн обернулся и ткнул Бринка в грудь затянутым в резину пальцем.
— Я причиняю вред лишь моим врагам.
Чайлдесс говорил, что они не должны ни в чем уступать врагу, но он ошибался.
— Даже не будь у вас врагов, — сказал он, — вы все равно нашли бы применение своей чуме. Я в этом убежден.
Волленштейн холодно посмотрел на него.
— Имейся она у вас, — произнес он и вновь звякнул чемоданчиком, — вы бы тоже нашли ей применение. Потому что не затем ли мы все это делаем, чтобы найти лекарство против заразы, которую вы готовы высыпать на наши головы? Чем же мы отличаемся от вас? — с этими словами он развернулся и зашагал по проходу. Его тощий подручный увязался за ним.
Когда они дошли до трех каменных ступенек, которые вели к алтарю, к ним присоединились еще двое эсэсовцев. Бринк направился следом, выдерживая дистанцию. Не слишком большую, чтобы все видеть, но и не слишком маленькую, чтобы эсэсовцы с автоматами не сочли нужным использовать против него свое оружие.
Волленштейн натянул на лицо маску, прикрыв ею рот и нос, и наклонился, чтобы поближе рассмотреть лица тех, кого Бринк отобрал для карантина. Мать Аликс сидела на полу, прислонившись к каменной стене, с ней еще шестеро. Волленштейн осмотрел каждого.
Бринк не сводил с него пристальных глаз. Волленштейн открыл чемоданчик и извлек из него шприц и стеклянную бутылочку с резиновой пробкой. Сняв пробку, он опустил в бутыль иглу шприца, а когда вытащил, то шприц был наполнен прозрачной жидкостью. Приподняв шприц, проверил дозировку. С того места, где он стоял, Бринк не мог на глазок точно определить дозу. Но жидкости было немного — один-два кубика.
Укол антибиотика получили все семеро. Немец протер им руки смоченным в спирте лоскутком ткани, после чего осторожно ввел препарат.
— Увезите их отсюда, — велел он своему подручному. — Поместите их временно в камеры жандармерии, а сами займитесь поисками грузовика, чтобы перевести их на ферму.
— Слушаюсь! — отрапортовал тощий парень и сделал знак двоим эсэсовцам. Те выбрали среди присутствующих четверых дюжих французов и поручили им помочь больным встать на ноги, преодолеть три алтарные ступеньки и доковылять до двери в противоположном конце церкви. Один француз подхватил на руки маленькую девочку, другой, хотя и не без труда, — мадам Пилон.
Волленштейн спустился с алтаря последним, вместе с тощим парнем и четверыми эсэсовцами. Отступая к двери, эти четверо для пущей убедительности размахивали туда-сюда дулами автоматов. Поравнявшись с Бринком, Волленштейн остановился.
— Вы на самом деле создали лекарство? — спросил он, и в его чемоданчике снова что-то звякнуло. В другой руке он держал пистолет, хотя ствол и был направлен в пол.
— Я такой же, как и вы, — ответил Бринк, на сей раз по-немецки. — Ich bin so wie du.[32] — Он посмотрел на пистолет, затем на чемоданчик и вновь на пистолет. — Нам с вами нужно поговорить. Я мог бы рассказать вам про свою работу в Дакаре. — Это была последняя сахарная косточка, какой он поводил перед носом Волленштейна. Последний крючок с наживкой.
— Не думаю, что в этом есть необходимость. Мы с вами разные, по крайней мере в данном случае. У меня есть вот это, — с этими словами Волленштейн тряхнул чемоданчиком и поднял пистолет. — У вас же нет ничего.
Бринк задержал дыхание. Но Волленштейн лишь повернулся и зашагал к двери. Щуплый парень засеменил следом, четверо эсэсовцев, наставив на людей автоматы, тоже попятились к выходу. Еще мгновение, и дверь захлопнулась.
Волленштейн, спрятавшись от дождя в дверном проеме, сорвал с себя маску, — она осталась болтаться у него на шее, — и стащил с потных ладоней резиновые перчатки. Руки тряслись.
Он хотел пристрелить вора, но не был уверен, что сможет нажать на спусковой крючок. Обычно такие вещи брал на себя Пфафф. Это Пфафф пристрелил Тардиффа, чтобы тот не мучился. Пфафф занимался евреями, которые были слишком слабы, чтобы проделать путь до крематория в Кане.
Волленштейн не мог решить для себя одного: почему у него чесались руки пристрелить американца? То ли потому, что тот солгал. То ли потому, что сказал правду. Может, этот наглец просто дразнил его своими россказнями про то, что якобы нашел антибиотик?
Но в одном американец был прав. Им действительно стоило поговорить, обсудить, что и как. Потому что с кем-то другим это было невозможно. Ни с Ниммихом, ни с Печником. Ведь что они понимали? Возможно, этот американец — один-единственный во всем мире, кто его понимает. Волленштейн посмотрел на часы. Времени на разговоры не было. Сейчас почти три часа утра. У него в запасе не более двадцати четырех часов. На улице хлестал черный дождь. Он быстро вернул Волленштейна на грешную землю. Казалось, сама природа очищает землю от скверны, как того хотел Грау. Эсэсовец с отвисшей губой стоял на противоположной стороне улицы, сверкая и переливаясь в электрическом свете кожаным плащом. Дождь каскадом стекал с его каски, но он, как ему было поручено, стоял на посту у дверей жандармерии, куда поместили семерых заболевших. Тех самых, кому он только что собственноручно сделал укол. В дверях полицейского управления показался Ниммих и, держа над собой газету, бегом бросился к нему через площадь, а когда добежал, то бросил ее на мостовую.
— Где Пфафф? — спросил Волленштейн.
— Еще не вернулся с Адлером, — доложил Ниммих. — Остальные все здесь, — и он указал на третью по счету дверь от жандармерии, на стекле которой краской было выведено Boulangerie.[33] — Они сказали, что проголодались, — добавил Ниммих, пожимая плечами.
Волленштейн произвел в уме подсчет. Иссмер и еще двое уехали с Адлером на грузовике. Пфафф уехал один, в принадлежащем тому полицейскому «рено» вслед за четверкой. Нужно было проследить, чтобы Адлер не добрался до телефона и не поднял тревогу. Семерых французов охранял всего один эсэсовец с отвисшей губой. Значит, еще семнадцать сидят в булочной.
— Найди мне машину, — велел он Ниммиху. — Мне нужно срочно вернуться на ферму.
— Машину? Но где я ее найду? Кляйн, и тот не нашел второго грузовика, когда вам понадобилось, — с этими словами Ниммих помахал рукой в сторону часового у входа в жандармерию. Ясно, значит, это Кляйн.
— Поди спроси у гауптмана Грау. Он тут самый главный. Это вон там, дальше по улице, — и Волленштейн указал в сторону гавани. — Скажи ему, что я все уладил, но мне нужен транспорт. Все что угодно, лишь бы с мотором. Я вернусь чуть позже сегодня. А за доставленные неудобства обещаю ему двадцать литров бензина.
Ниммих посмотрел на него, и Волленштейн заметил, что к парню вернулся нервный тик.
— Я все расскажу тебе, когда будем ехать обратно, — успокоил он его и снова посмотрел на часы. Еще одна минута.
Но у Ниммиха вновь нашлись вопросы.
— А как с ними? — он мотнул головой в сторону жандармерии.
— С ними остался Кляйн, — ответил Волленштейн и указал на эсэсовца под дождем. — Отправь двоих охранять церковь. Я оставлю для Пфаффа приказы. А пока давай, найди мне четыре колеса, да поживее.
Ниммих не сразу кинулся выполнять его поручение. Он постоял с полминуты, затем кивнул и, втянув голову в плечи, выскочил на дождь.
Волленштейн нащупал блокнот, извлек его из внутреннего кармана и, вытащив спрятанный между страниц карандаш, написал жирными печатными буквами несколько слов.
