С. Уотсон - Прежде чем я усну

Я сижу здесь, — читала я, — на полу в ванной комнате, в доме, в котором вроде бы я просыпаюсь уже много лет подряд. Передо мной — дневник, в руке у меня ручка. И я пишу, потому что это единственное, что я сейчас могу делать.

Вокруг меня — куча носовых платков, пропитанных слезами и кровью. Стоит мне моргнуть — перед глазами встает красная пелена. Кровь затекает в глаз — я еле успеваю ее вытереть.

Я посмотрела в зеркало и увидела, что у меня рассечена кожа над глазом, и губа тоже. Когда я глотаю, во рту остается металлический привкус крови.

Хочется спать. Спрятаться где-нибудь, залечь в логове, как дикий зверь.

Вот кто я сейчас. Загнанный зверь. Живущий от мгновения к мгновению, от одного дня к другому, пытаясь что-то понять о мире, в котором я очутилась.

Сердце мое отчаянно бьется. Я вновь и вновь перечитываю средний абзац, останавливаясь на слове «кровь». Что же случилось?

Я быстро читаю дальше, спотыкаясь о слова, выхватывая строку за строкой. Когда вернется Бен, он точно отберет у меня странички, а я не успею их дочитать. Я не должна упустить единственный шанс.

Я решила, что лучше всего будет поговорить с ним после ужина. Мы ели в гостиной — колбаски и пюре, держа тарелки на коленях. Когда мы закончили, я попросила его сделать телевизор тише; он не понял почему.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала я.

В комнате стало очень тихо — только тикали часы и вдалеке глухо шумел город. Голос мой прозвучал глухо и бесстрастно.

— Милая, — сказал Бен, ставя свою тарелку на кофейный столик между нами. На краю тарелки лежала недоеденная колбаска, в густой подливе плавали горошины. — Все хорошо?

— Да, — ответила я. — Все хорошо. — Я не знала, как продолжать разговор. Он смотрел на меня с удивлением; ждал. — Ты ведь любишь меня, правда? — спросила я. У меня было чувство, что я собираю доказательства, чтобы не таким болезненным было разочарование.

— Да, — ответил он. — Ну конечно. А что? Что не так?

— Бен, — сказала я. — Я тебя тоже люблю. И я понимаю, почему ты так делал. Но ты мне лгал и продолжаешь лгать.

Не успела я это произнести, как тут же пожалела о сказанном. Я увидела, как он скривился, пошевелил губами, точно хотел возразить, а в глазах его мелькнула боль.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он. — Кристин..

Теперь все пути были отрезаны. Я должна продолжить разговор. Я уже барахтаюсь в потоке, и надо плыть, иначе мне не выбраться.

— Я знаю, что ты делал это только для того, чтобы меня защитить, скрывал от меня многое — но дальше так продолжаться не может. Мне нужно знать.

— Ты о чем? — спросил он. — Я тебе никогда не лгал.

Я начала сердиться:

— Я знаю про Адама.

Тогда его лицо изменилось. Я увидела, как он дернулся и отвернулся, уставившись в угол комнаты. Смахнул пылинку с рукава своего джемпера.

— Что?

— Про Адама, — повторила я. — Я знаю, что у нас был сын.

Я почти ждала, что он спросит, откуда я знаю, но потом поняла: такие разговоры случались у нас и раньше. Похожий произошел, когда я нашла свой роман, и в другие дни, когда я вспоминала про сына.

Я поняла, что он собирается заговорить, но слышать очередную ложь не хотелось.

— Я знаю, что он погиб в Афганистане, — произнесла я.

Рот его закрылся и открылся снова — почти комично, словно у рыбы.

— Как ты узнала?

— Ты сам мне сказал, — ответила я. — Несколько недель назад. Ты ел печенье, а я была в ванной. Спустившись вниз, я тебе сказала, что вспомнила: я родила ребенка, сына, вспомнила, как его звали, а потом ты усадил меня рядом с собой и рассказал, как он погиб. Показал мне фотографии, которые принес из комнаты наверху. Наш с ним снимок и письмо, которое он написал Санта-Клаусу. — Меня снова охватило горе, и я замолчала.

Бен уставился на меня.

— Ты вспомнила? — спросил он. — Как?..

— Я записываю свои воспоминания. Уже несколько недель. Насколько я понимаю.

— Где? — спросил он. Голос его сделался громче, точно он злился, хотя я не могла взять в толк, что его рассердило.

— Где ты записываешь? Я не понимаю тебя, Кристин. Где записываешь?

— Завела себе тетрадь.

— Тетра-адь, — сказал он таким тоном, точно говорил о тощем блокнотике для записи списка покупок или телефонных номеров.

— Дневник, — поправилась я.

Он поерзал в кресле, как будто собираясь встать.

— Дневник? И давно?

— Не знаю. Несколько недель назад.

— Я могу взглянуть?

Я почувствовала раздражение и гнев. Поскольку совершенно точно не собиралась ничего ему показывать.

— Нет, — ответила я. — Не сейчас.

Он разъярился:

— Где он? Покажи мне его!

— Бен! Это личный дневник!

— Личный? — он будто плюнул в меня этим словом. — Как это — личный?

— Значит, предназначенный только для меня. Мне будет неловко, если ты его прочтешь.

— Почему нет? — спросил он. — Ты и обо мне писала?

— Конечно.

— Что именно ты писала обо мне? Что?

И как я могла ему ответить? Мне вспомнилось, сколько раз — и как — я его предавала. Что я говорила о нем доктору Нэшу, что думала. Как я не доверяла собственному мужу, в чем подозревала его. Думала, сколько раз сама солгала ему, когда виделась с доктором Нэшем и Клэр, не поставив его в известность.

— Много чего, Бен. Много чего написала.

— Но зачем? Зачем ты все это записывала?

Я не верила своим ушам. Почему он задает такие странные вопросы?

— Мне хотелось, чтобы моя жизнь обрела смысл, — ответила я. — Чтобы один день был связан с другим. Как у тебя. Как у всех нормальных людей.

— Но почему? Разве ты несчастна? Разве ты меня больше не любишь? И не хочешь быть со мной?

Вопрос ошарашил меня. С чего он взял, что раз я хочу, чтобы моя жизнь приобрела смысл, то это значит, я хочу ее изменить?

— Не знаю, — ответила я. — Что такое счастье? Наверное, я счастлива, когда просыпаюсь, хотя по утрам чувствую себя особенно странно. Но когда я смотрю на себя в зеркало, я несчастна, ведь я вижу, что на двадцать лет старше, чем должна быть, что у меня седые волосы и морщинки вокруг глаз. Я несчастна, когда понимаю, что полжизни прошло, а я ничего не помню. Так что большую часть времени я, выходит, несчастна. Но в этом нет твоей вины. Я счастлива с тобой. Я люблю тебя. Ты мне нужен.

Тогда он подошел ко мне и сел рядом.

— Прости, — сказал он мягко. — Самому невыносимо думать, как все изменилось после аварии.

Я почувствовала, что во мне снова вскипает гнев, но сдержалась. Я не имела права на него сердиться; ведь он не знал, что мне известно, а что нет.

— Бен, — сказала я. — Я знаю, что случилось на самом деле. Не было никакой аварии. На меня напали.

Он не двигался. Только посмотрел на меня затуманенными глазами. Я решила, что он не расслышал, но тут он спросил: «Как — напали?»

Я едва не закричала.

— Бен! — сказала я дрожащим голосом. — Прекрати! — Я же сказала ему: я веду дневник, собираю по крупицам свою собственную историю, а тут выясняется, что он снова намерен лгать мне, хотя уже очевидно: я знаю правду. — Когда ты перестанешь мне врать, черт возьми?! Я точно знаю, что не было никакой аварии. Мне известно, что со мной случилось. И не стоит притворяться, что дело обстояло как-то иначе. Если ты будешь все отрицать, это ничего не даст. Просто перестань мне врать!

Он поднялся. Казалось, он сделался огромным, навис надо мной, заслоняя собой все вокруг.

— Кто сказал тебе? — спросил он. — Кто? Эта сука Клэр? Открыла свою вонючую пасть, чтобы вылить на меня дерьмо? Опять лезет куда ее не просят?

— Бен! — опешила я.

— Она всегда меня терпеть не могла. И пойдет на все, чтобы очернить меня перед тобой. На все! Она врет, милая, не верь ей.

— Нет, не Клэр, — я покачала головой. — Другой человек.

— Кто? — он уже орал. — Кто?

— Врач, — прошептала я. — Мы говорили с ним. Он мне и сказал.

Он оставался совершенно неподвижным, только безустанно водил большим пальцем правой руки по большому пальцу левой. Я чувствовала жар его тела, слышала, как он медленно вдыхает воздух, задерживает его и выдыхает. Когда он заговорил снова, мне пришлось напрягать слух, чтобы расслышать: