Игорь Акимов - Храм
Прошу простить, что вместо описания рассуждений Ильи, я здесь скатился до отсебятины. Что поделаешь, человек слаб; сами знаете: иногда так приятно поковырять старую незаживающую рану…
Что же мы имеем?
Бабником Илья не был, сексуальной силой не блистал, доводить каждый эпизод до койки ему было не обязательно. Более того — он бы предпочел вообще не делать последнего шага, с него было довольно победы. Но женщина не выносит неопределенности, многоточие — не ее знак. Она должна поставить точку. Это можно объяснить и яблоком, некогда искусившим Еву, и страхом, заложенным в нее изначально; ведь на ней ответственность за продолжение жизни, любая неопределенность для нее — синоним опасности. А когда поставлена точка — ей все ясно (обычное женское заблуждение), и можно действовать самостоятельно. Короче говоря, чаще всего дело заканчивалось койкой не потому, что Илья так хотел, а потому, что именно этого от него ждали. Женщине нельзя отказывать, даже если ее желание не высказано: рискуешь получить врага. А врагов у Ильи не было; надеюсь — это очевидно.
Короче говоря, его любовная война была чередой маленьких побед. Имея на руках все козыри, представая перед каждым очередным противником именно в том обличье, о котором барышня мечтала (мачо? — извольте; романтичный Вертер? — чего проще; одинокий, несчастный, но такой чистый… — боже мой! вот кого надо согреть, удовлетворив свой никем не востребованный материнский инстинкт), Илья добивался всякой, кого хотел. Даже Марии сумел добиться. Очередная маленькая победа. Он вовремя ее разглядел — и женился на ней. Он понимал, какая удача ему свалилась. Война кончилась вдруг, без генерального сражения. Этого не могло быть, но оно случилось. Совсем не по его судьбе. По судьбе — оказавшись на вершине — он должен был тотчас рухнуть вниз. Жизнь должна была опрокинуться, как айсберг. Но ничего подобного не происходило. Он вышел на плато, и сколько видел глаз — впереди была спокойная, радующая сердце перспектива… Крах случился вдруг. Как всегда. Как во все прошлые годы. На любом поприще, где бы он ни подвизался. Карабкаешься, карабкаешься, маленькие победы идут чередой, уже и вершина рядом, все препятствия позади… Судьба не сделала исключения. Умер сын Марии, обычный маленький мальчик, для которого Илья изо всех сил играл роль доброго отца. Он умер — и у нее выгорело все внутри. Ее душа омертвела. Она не изменила отношения к Илье, по сути — материнского, но это было не реальное отношение, а память о прошлом. В ней не осталось ничего, что она могла бы ему отдать. Обычно — в горе — люди инстинктивно ищут, к кому бы прислониться хоть на миг; этого бывает довольно, чтобы наполниться душевным теплом и мочь жить дальше. Я был ближе всех к Марие, думал Илья, а она даже не попыталась ко мне прислониться. Неужели во мне совсем нет тепла? Выходит, что так. Даже я этого не знал, а она, получается, чувствовала; может быть даже и знала…
После прежних поражений (их было всего два, и он никогда о них не вспоминал; сами посудите: какой смысл?) Илья поднимался с земли, как ни в чем не бывало. Я как феникс, думал он. Пусть во мне нет стержня — зато во мне есть гибкость. И потому меня не сломать!.. Но разрыв с Марией был не поражением — это была катастрофа. Которая что-то надломила в Илье. Он старался об этом не думать, иногда забывал на несколько дней, но любое резкое движение (разумеется — душевное) задевало рану — и она отзывалась болью. И опять он думал: за что? за что?.. Разве была на нем хоть малейшая вина? Нет. Да и в предыдущих поражениях не было его вины, потому что он все делал правильно…
Он с опозданием понял, что возле Марии стал другим. Не внешне, разумеется, а где-то глубоко-глубоко, в душе. Так глубоко, что и не разглядишь, это только почувствовать можно. Впрочем — разве прежде было иначе? Разве прежде он знал, как выглядит его душа? Он жил умом; принятый им метод жизни исключал присутствие души; он жил с нею в одной квартире, разделенной мощной стеной, такой мощной, чтобы не слышать соседку. А ведь она как-то жила, как-то развивалась. Вряд ли в красавицу — в эдаком-то склепе! Но и в чудовище она не могла превратиться; для этого не было материала — ведь он же не был злодеем. Душа не беспокоила Илью, поэтому он редко о ней вспоминал. Когда это случалось, он чувствовал себя багдадским мальчишкой, нашедшим на берегу запечатанную бутылку. Однако в отличие от того мальчишки он знал, что печать расковыривать нельзя. Даже думать об этом не следует.
Он не заметил, когда стена исчезла. Чтобы это разглядеть, нужно было потерять Марию. Это Мария, слившись с ним, наполнила его собой и освободила его душу. Которая оказалась легкой и вовсе не обременительной. Но когда Мария ушла и рай оказался в невозвратном прошлом — Илья растерялся. Он не знал, как жить с душой. К тому же растерзанной. Куда ни шло — была б она в порядке, как при Марии. От души было столько радости! — вовсе не плохая компенсация за некоторую тесноту. Но теперь от нее была только боль и морока. И понимание, что теперь от нее уже не отгородишься толстой стеной.
Все это Илья открыл позже. А пока… пока нужно было как-то приспособиться к новой ситуации — к жизни без Марии. Это ненадолго, говорил он себе. Считай, что Мария больна. Я был бы счастлив в такое тяжелое для нее время находиться рядом с нею; увы, сейчас любой контакт она воспринимает, как прикосновение к открытой ране. Время убивает ее, но время и врачует. Ничего. Ничего. Рана затянется — и все будет, как прежде…
Что-то внутри его (конечно, душа, что же еще?) пыталось ему нашептать, что этот разрыв — навсегда, но он пресекал эти мысли немедленно. Если ты хоть однажды побывал в раю, всю последующую жизнь ты будешь жить желанием побывать там еще раз. Еще раз войти, хотя бы ценой жизни. Еще раз войти и там, пусть на пороге, но все же там! — умереть. Как это, должно быть, легко и сладостно, потому что — без сожаления…
Он знал, что у него нет выбора. Если ты хоть однажды побывал в раю… До этого его жизнь была никакой. Жвачка, а не жизнь. Пустая. Ее наполняли фантомы. Которые — пых! — лопались от малейшего прикосновения. А потом он вдруг осознал, что его жизнь наполнена до краев. Наполнена любовью. Именно до краев, потому что больше ничего нельзя было в нее вместить. Да он и не пытался! Он ведь не дурак, понимал, что больше счастья ничего не бывает.
А теперь пришло время поразмыслить, как жить, если ты любишь, а тебя — нет.
Повторяю: при этом не имелась в виду жизнь без Марии. Он будет с нею. Будет — и все. Тут даже думать не о чем. Он будет с нею, чего бы это ни стоило. Но когда мы говорим о цене, естественно, возникает вопрос: а что если с ее стороны это будет просто сожительство? что если она будет жить с тобою, не любя?..
Ты любишь, а тебя — нет…
Безответная любовь.
Безответная любовь — что это?..
Вопрос простой, и ответ на него прост: это болезнь.
Почему болезнь?
Да потому, что если процесс не замкнут, если человек вытекает (разумеется — энергетически): отдает, отдает, ничего не получая взамен (равнодушие прожорливей пустоты), — он тает, его жизнь укорачивается. Пусть эта болезнь не физическая, душевная, — тем хуже для него. С физическими проблемами можно скрипеть ого сколько, а вот с безответной любовью (именно с любовью, а не с «чувством») этот номер не пройдет. Душа не может долго терпеть энергетические потери (энергия ей необходима для будущей жизни), и покидает тело, обрекая его на смерть.
Правда, литература пытается внушить нам: якобы безответная любовь очищает человека, делает его лучше. Этот миф пользуется успехом у романтических (напомню: выше было уточнено — инфантильных) натур. А как же! Ведь это так утешает, такая красивая компенсация… Но стоит себя спросить: а что происходит с человеком при энергетических потерях? — и ситуация опрокидывается. Потому что ответ известен: при энергетических потерях у человека отключаются тонкие структуры, остаются только самые примитивные, самые грубые, отвечающие за жизнеобеспечение. Если в университет ходишь не для диплома, а чтобы разобраться (составить собственное мировоззрение) в гуманитарных основах жизни, тебя на мякине не проведешь.
Поэтам легче: они утешаются тем, что материализуют субстанцию, которая из них вытекает. Как сказал Уитмен: «Я любил одного человека, который меня не любил, — вот оттого я и написал эти песни». Но этот фокус с материализацией чувства не меняет сути дела. Безответная любовь, как и всякая болезнь, разрушает и поэта. Кто он такой? Вот формула: поэт — это человек, который любит. Ну и люби, блин, природу! — и будешь жить долго.
Так рассуждал Илья. Что-то в этом роде.
Кстати, наверное, вы обратили внимание: о боге при этом он не думал. Фраза «Бог есть любовь» ему ничего не говорила. Ни разу в жизни он не чувствовал присутствия Бога, тем более — его любви. В самом деле, а где был Бог с его любовью все те годы, когда Илья шел через пустыню свою? Любовь ему подарила Мария (конечно, страсть, а не любовь, но в нем-то эта страсть зажгла любовь, уж тут-то нет сомнений), Бог тут ни при чем. Мария была его Богом, но так он о ней никогда не думал. Если б его спросили: а что ты о ней думаешь? — вряд ли бы он нашелся, что ответить. Он ее не думал, он ее чувствовал. Как себя.
