Алексей Евдокимов - Ноль-Ноль
— Ну и че ты мне все это рассказываешь?
— А как ты думаешь… если бы Егор, тот парень, о котором я говорю, мог выбирать: иметь вот эту свою особенность… дар… или быть обычным человеком, как все, — что бы он выбрал?.. Вот именно. Конечно, он предпочел бы быть, как все… Тот же Марат, — думаешь, он рад своим способностям: не важно, настоящим или придуманным? В конце концов, Каринка… Ты же знал ее, ты должен был слышать, что она иногда говорила о себе, о своей странной «особенности». Помнишь? Она была ей рада?..
Артем выдохнул шумно (досадливо):
— Но это же все… — и сморщился выразительно: дурь, мол.
Тут Антону вспомнился Леха:
— Это же — что? Фантазии? Так не бывает, ты хочешь сказать? А откуда ты, вот лично ты, знаешь, что бывает, а что нет? Так считается, да? То есть так принято считать. Мы договорились, что будем так считать. А может быть, мы недаром договорились полагать несуществующим то, что нам не нравится, что для нас опасно? Именно для того договорились, чтобы выживать, уживаться?..
Артем снова хмурился, глаза у него были слегка дурные:
— Постой… Помнится, в Питере тогда ты передо мной делал вид, что ни во что такое не веришь…
Антон криво осклабился, потупясь:
— Я сделал вид, что не верю еще в куда меньшую шизу… Если б я тебе тогда сказал, во что верю на самом деле…
— Так во что?
Антон вздохнул — сам, дескать, спросил:
— В то, что, возможно, все мы потенциально способны на гораздо большее, чем думаем… На чудо, если угодно… Но мы сами лишили себя этой способности.
— Все мы? — хмыкнул Артем. — Способны?
— Все.
— Че-то я не знаю за собой никаких таких способностей… — С дохлой перекошенной улыбкой он вскрыл и сунул собеседнику новую пачку.
— Как и подавляющее большинство, — затянулся Антон. — Которое слишком прочно усвоило принятые взгляды на реальность. Благодаря чему она, собственно, и признана таковой…
— А ты? — покосился Артем после паузы все с той же ухмылочкой.
— Что я?
— У тебя какой талант?
Антон посидел, глядя перед собой, лишь отдуваясь дымом в окно:
— Ты думаешь, если даже я чувствую его в себе, я стану об этом говорить?
— Боишься, что за больного примут?
— Между прочим, и Мас никогда даже в шутку не соглашался с тем, что он… ну, скажем, странно влияет на людей… Возможно, он и самому себе в этом не признавался. Хотя, кстати, любил рассказывать, какие чудики его приятели. Даже преувеличивал их странности…
— Зачем?
— А вот затем, чтобы убедить… причем, не думаю, что только других… в том, что это все именно дурь, чудачества, прибабахи не очень адекватных людей…
— На хрена ему было в этом убеждать кого-то?
— Не кого-то, а себя главным образом… я так думаю, еще раз… А иначе как? Быть мрачным анахоретом, как Егор?.. Но при этом, заметь, более или менее длительных отношений Мас ни с кем таки не поддерживал, постоянно менял занятия, приятелей, место жительства…
— А это зачем?
— Затем, что знал или не знал, но уж догадывался наверняка — то, что́ он помимо своей воли делает с людьми, людям на пользу не идет. Ведь ты понял: почти каждый раз, когда человек вынужден осознать, что́ он есть на самом деле, кончается все плохо… Не надо это им. Нам. Никому. Он был опасен людям, Мас…
— Слушай, — медленно сказал Артем, — это только твоя собственная… теория… или еще кто-то так считает?..
Антон осторожно посмотрел влево — и столкнулся с ним взглядом:
— Ну, ты, кажется, догадался, к чему я веду… Маса знали слишком многие. Я даже представления не имею, насколько многие, учитывая его общительность. И естественно, не я один допер, что он такое…
— Ты знаешь кого-нибудь еще?
— Кого-нибудь с отверткой?..
Они снова поглядели друг на друга.
— Тебе что, весело? — недобро осведомился Артем.
— Не веселей, чем тебе… Я просто хочу сказать тебе одну вещь… обратить внимание… Если пытаться вычислить, кто грохнул Ивара, по принципу «кому выгодно», то можно сразу успокоиться.
— Чего это?
— Потому что тогда подозревать придется всех. Вообще всех людей, понимаешь?..
Артем сидел секунд семь-восемь с отрешенным лицом — видимо, пытался понять. Потом крякнул, дернул подбородком, словно шею вдруг потянуло. Рот его дрогнул, светлые брови поднялись и опустились, но он так ничего и не ответил.
Некоторое время оба молчали. Антон пару раз покосился на сыщика — тот, кажется, думал о своем, перестав обращать на него внимание. В густеющих потемках размножались теплые окна.
— Ладно, пойду я… — сказал наконец Антон, кладя пальцы на ручку.
Артем повернул голову — вид его показался Антону несколько замученным. Может, просто из-за полутьмы в машине.
— Я надеюсь, не надо напоминать, что нигде ты сейчас не был, ничего не видел и не знаешь?..
Антон ответил гримасой в том смысле, что не дурак. Открыл дверцу, спустил ногу в грязь, неловко вылез. Бросил быстрый последний взгляд в салон и мягко захлопнул створку. Перепрыгивая лужи, все ускоряя шаг, направился назад, под арку. Дойдя до ярко освещенного Садового, он так и не услышал сзади заводящегося мотора.
Ф-фух! — Антон сам себе помотал головой, обалдело вытаращив глаза, отчего встречная разодетая шмара брезгливо отвернулась. Не то чтобы он так уж боялся этого бритого хмыря, но лучше было не иметь с ним дела. Лучше всего было сразу заставить его потерять интерес к себе — что, кажется, у Антона вполне получилось. Судя по выражению рожи Артема, которое она приняла в ходе Антонова выступления, «закосил на вольтанутого», «прогнал беса» он довольно качественно. Все сказанное им было слишком связной чушью, чтобы выглядеть заведомой отмазой, но чушью при этом слишком очевидной, чтобы сыщик, пусть даже такой «тараканистый», воспринял ее хоть сколь-нибудь всерьез.
А ведь Антону пришлось буквально импровизировать на ходу! Слава богу, в последнее время он наобщался с достаточным количеством шизиков — так что в ход пошла и Маратова история болезни, и Никешины задвиги, и Лехина трепотня…
Антон шагал по Кольцу к Покровке, навстречу фарам, отсутствующим взглядам и поджатым губам. На перекрестке у Центрального дома предпринимателя, на стоянке перед которым терли, не иначе, предприниматели (из тех самых, что «дважды на одном месте не предпринимают»), сбежал в подземный переход, светлый и пустой, где из общепитовского закуточка с надписью «Ням-ням» вывалился ему навстречу некий ням-ням, судя по форме, охранник, — с такой широченной, мятой и замурзанной ряхой, словно на ней не только долго топтались в сапогах, а еще и прыгали; взбежал наверх, к «Азбуке вкуса», и двинул по Старой Басманной прочь от центра. Он шел и чувствовал, что облегчение, приятно щекочущее сосуды эндорфинами, слишком обширно, чтобы относиться только к удачному избавлению от Артема. Но он не сразу понял, от чего избавился на самом деле.
…Антон думал, как вдруг впрямую пригодилось ему столь долго (и не всегда вроде понятно, с какой целью) оттачиваемое умение морочить голову собеседнику, говорить ему то, что думаешь, но во что не веришь.
Это ведь была Антонова старая, укоренившаяся, доведенная до автоматизма привычка — неожиданные, диковатые мысли, пришедшие в голову или подслушанные, никогда не додумывать самому, а подкидывать другим: спихивать, «сплавлять», позволять им дозревать в чужих мозгах, тем самым снимая с себя ответственность за итоговые выводы. Ответственность, в первую очередь, перед собой самим. Ведь слыша какие-нибудь безумные соображения из чужих уст, он всегда с чистой совестью мог отмести их именно как шизу, списать на счет чужих личных странностей…
…Он шел по мостику над оврагом Басманного тупика, над железнодорожными путями: слева, за острым силуэтом «Ленинградской», рваное коричневое облако клубом дыма, медленно, но зримо волоклось по стылой синеве, справа, в глухой уже темени, влажно сиял гроздьями огней Курский вокзал. По рельсам разбегался свет прожектора наползающего локомотива; встречный состав, вытянув из-под моста последний вагон, отсалютовал красными фонарями на его изнанке, контрастирующими с синими светофорчиками между шпал… Антон шел, и как-то естественно и спокойно всплывало в нем долго, слишком долго бывшее словно бы притопленным: ощутимым, но безотчетным…
Он ведь всегда чувствовал подкоркой, что не стоит быть таким уж последовательным, иметь что-то СВОЕ, упорствовать в этом. Зацикливаться. Не стоит, опасно. Чем опасно? Над этим он тоже размышлять не хотел…
Недаром Норка кричала, что никогда не знает, что он думает на самом деле, не знает, что вообще за человек перед ней — Антон ведь тоже этого не знал! Давным-давно его способом жить, выживать стало бегство от себя самого, от любого постоянства: во мнениях, в привязанностях к людям, даже в бытовых привычках.
