Павел Шмелев - Простые вещи, или Причинение справедливости
— Я принимаю ваши условия с оговоркой: сейчас три, затем семь процентов. Естественно, это будет кэш. Даты взаиморасчетов… Согласен с ними. Свои экземпляры государственного контракта я подписал, вот они. О месте передачи денег сообщу вам лично, Артем. Вероятнее всего, это будет депозитарий одного из банков в Москве, не возражаете?
Артем, облегченно выдохнув, кивнул. Спустя мгновение его примеру последовал и Нестерюк:
— Договорились.
— Отлично. Рад сотрудничеству, — Висаитов встал и протянул руку, прощаясь. Сначала Стражникову (у того оказалось сухое, крепкое рукопожатие), затем министру (вялая мокрая ладонь). — Документы о продаже компании подготовлю в течение недели. Необходимые данные уточнит мой референт. До встречи.
Глава 45
В двух километрах от нестерюковского коттеджа, расположенного в элитном поселке «Березовая роща», находилась старая свалка. Сюда уже давно никто не возил мусор, но всякая живность вроде ворон или крыс находила себе пропитание — природа брала свое. Полуторалитровый четырехтактный двигатель квадроцикла вхолостую шелестел неподалеку, а сам министр расположился на остове ржавого холодильника, отхлебывая прямо из горлышка семнадцатилетний «Баллантайн».
Сюда Константин Викторович приезжал редко, по особым случаям. Клокотавшая внутри злоба требовала чего-то большего, чем разбитых в служебном кабинете чашек. Руки еще подрагивали от нервного напряжения, а исходивший теплом и пороховой гарью «ремингтон» приятно грел руку. Охота удалась. Ну, как бы почти удалась. Сегодня он «взял» с десяток крупных жирных крыс. Каждый раз, когда крыса разлеталась в клочья, Нестерюк удовлетворенно сглатывал. Двенадцатый калибр для такой мишени был великоват, однако убийственно эффективен. Умные вороны оказались хитрее крыс — знали, чего ждать от «человека с ружьем». Но и с воронами сегодня подфартило, семь тушек валялись где-то в радиусе пятидесяти метров, еще две твари улетели, забавно вихляясь. А вот худая белая лайка ушла. Ведь стояла почти рядом, вон за той кучей, строго и внимательно изучая охотника холодными голубыми глазами. Показалось, что он ее даже подранил, но визга не услышал, да и скрылась эта сволочь шустро. Ничего, в другой раз ее достанет. Потому, что ситуацией управляет всегда он. Нестерюк поежился, вспомнив улыбку и взгляд Висаитова, потом сделал еще глоток. Почти всегда.
Ладно, пора на боковую, домой. Нестерюк зашвырнул опустевшую бутылку далеко в кусты и, чуть покачиваясь, направился в квадроциклу. Через десять минут он будет сидеть около камина в своем шале. Хорошая постройка, что характерно, радует до сих пор.
Эту местность Нестерюк застолбил года четыре назад. В советские времена тут деревушка стояла, а потом стала обрастать дачами и коттеджами, но коренное население до поры не досаждало, хотя, как выяснилось, вредное попалось — сплошь какие-то заслуженные ветераны. Когда строительство началось, пришлось перегородить дорогу к озеру, соорудить причал и соток пятьдесят лужайки какой-то прирезать — без теннисного корта никак нельзя. Прибегал забавный старичок в роговых очках — размахивал глазами, кричал про публичный серветут, санитарную зону и прочую чушь. Дурачок, еще бы Конституцию вспомнил! Ну, дали ему разок по почкам, и дело с концом. А самое удачное место было у озера, правда там бабка жила. Как бишь ее… Имя какое-то дурацкое, вроде, Аделаида? Старуха оказалась не склочная. Смешно получилось — испугалась приставов и померла прямо в своем (нет, получается, уже в его, что ли?) дворе. Вроде как инфаркт. Оно и дешевле вышло. Да, знатную комбинацию он тогда провернул, изящную. И участок ровный.
***
Двенадцатилетняя Адочка жила с родителями в Гомельской области, в небольшом райцентре. Ходила в школу, играла с собакой Рексом, училась шить и вязать, в общем, вела счастливую девочкину жизнь. Начало немецкой оккупации произошло как-то незаметно. К шуму тракторов из-за стройки элеватора жители давно притерпелись, потому лязг танковых гусениц никого не напугал.
Потом начался немецкий орднунг. Человек пятнадцать из райкомовского актива повесили на площади, а дочь председателя райисполкома изнасиловали и прибили гвоздями к воротам. На третий день собрали народ, объяснили про коммунистов и евреев. Щеголеватый гауптман приказал обращаться немедленно при обнаружении таковых, от этого всем будет лучше. Многие, обмозговав, прониклись и пошли с доносами. Под шумок запылали еврейские квартиры и дома. Лихие люди пошли грабить «жидовские лавки» — дело то житейское. Тут оказалось, что новая власть беспорядка не любила, и с мародерством покончила на второй неделе — солдаты полевой жандармерии расстреляли шакалов у речки, в овраге. Там же и прикопали.
Адочкины родители сгинули в одночасье, девочка и попрощаться с ними не успела. Работала на огородах в полуверсте от местечка, картошку собирала, а пришла домой — пусто. Занавески трепещут по ветру, калитка хлопает. Мертвый Рекс лежал в луже крови, оскалив желтоватые клыки. Следующие два дня Адочка пряталась в сараях, ела сушеную тараньку, грызла яблоки. Воду брала в лужах и колодцах. Да и пора стояла еще теплая, не зябкая. Но не убереглась. Сосед, дядя Тарас, притащил ее за волосы в комендатуру, забирайте, мол, еще одну.
Немецкая комендатура располагалась в здании бывшего райкома. Дореволюционный особняк с высокими потолками почти не пострадал, а стекла уже вставили. Сновали немецкие офицеры, стучали пишущие машинки, звякали полевые телефоны. Во дворе мотоциклетки да взвод охраны. Адочку втолкнули в кабинет, там человек в форме. Глаза внимательные, серые, форма красивая, черная, погон витой, на фуражке череп с костями. А переводчик свой, из местных, улыбается ласково и офицеру что-то докладывает. Тот поднялся, взял со стола стек и, постукивая им по голенищу сверкающего хромового сапога, обошел вокруг Адочки. Указательным пальцем приподнял подбородок, вгляделся, кивнул: «Дас юдише швайн, гут». И ручкой этак взмахнул, доставая белоснежный платок из кармана галифе — запачкался, стало быть.
Поняла Адочка, что пришла ее пора. Последние минуты ей остались. Но вдруг осознала, что хоть и пионерка, а умирать не хочется. Бросилась в отчаянье из кабинета вон, дороги не разбирая, толкая кулачками зеленое сукно мундиров, перепрыгивая через стулья и сапоги, вверх по лестнице, а там — коридор длинный, безлюдный, дверей много. Одна, вторая, но замкнуты. Быстрее, быстрее! Есть незапертая, туда! А позади смех. Ведь некуда тут бежать, всюду решетки, у входа караул, да и день на дворе, не скроешься.
Пошли искать, забавляясь, гогоча, громко топая. Обошли все кабинеты — пусто. Осмотрели кладовки, подвал, котельную. Заглянули на чердак. Нет нигде беглянки. Смеха поубавилось. Вызвали фельдфебеля и четырех солдат, прочесали заново. Картина прояснилась через два часа. Прутья решетки в туалете оказались чуть раздвинуты. Взрослый человек не пролезет, но подлому еврейскому отродью в самый раз. У них головка-то узкая, это еще герр Фишер доказал в своих научных трудах о расовой гигиене немцев.
Командир айнзацгруппы оберштурмфюрер Лемке был огорчен, однако не сильно. Ему нравилось «исполнять» взрослых особей, а девочки вызывали недостойные викинга ассоциации с Мартой, дочкой, оставшейся в далеком Штутгарте. Поэтому «кляйне юдиш» он, скорее всего, не стал бы отдавать солдатам, а отправил в лагерь. Так и для отчетности полезнее, ведь план по окончательному решению еврейского вопроса никто не отменял. А может, и отдал бы, это по настроению случается. Но вот напасть, убежала. Ничего, завтра отловят. А решетки надо укрепить, на том и поставили точку.
Наступившая ночь принесла гулкую пугающую тишину. Офицеры разошлись по квартирам, и лишь охрана у входа еле слышно переговаривалась, да старый паркет поскрипывал, живя своей жизнью. Адочка лежала внутри старинного камина и до сих пор боялась дышать. Камин зиял чернотой в самой большой комнате купеческого дома. При советской власти барство было не в почете, дрова экономили, а топили буржуйками. Поэтому каминную трубу заложили кирпичом, да так удачно, что внутри на высоте полутора метров образовалась кирпичная полка. Сантиметров сорок в ширину, и тут пока можно было переждать. В эту ночь девочка так и не покинула своего убежища.
Наступило утро, в комендатуре началась работа и о вчерашней сбежавшей еврейке уже забыли. Во вторую ночь Ада решилась покинуть свою норку. Тихо, как кошка, она пробралась в туалет — сильно, до обморока хотелось писать. Потом Адочка жадно напилась воды и вернулась в убежище. Нашла в чьем-то столе две галеты, тихонечко похрустела и, сглатывая слезы, затаилась до следующей ночи.
