Нацуо Кирино - Гротеск
— Да нет. А мальчишкам все пишут, вяжут шарфы, караулят у школьных ворот. Кадзуэ ничего неприличного не делает. Вы о ней неправильно думаете.
Мои слова его не убедили, подозрительность не рассеяли.
— Кому же этот уродливый шарф предназначается? Она так и не призналась, как я ни наседал.
— Она его для себя вязала. Так я слышала.
— Что же, она тратила драгоценное время на себя?
— Ага! У Кадзуэ вязание и все такое здорово получается.
— А что ей прислал этот мальчишка? Любовные записки? Что она ему писала?
— Нас по обществоведению просят писать сочинения. Вот Кадзуэ и написала. Думаю, так.
— Я слышал, этот Кидзима — сын вашего учителя?
— Ну да. Поэтому она, видимо, и решила к нему обратиться как к вымышленному персонажу. Думала, никто против не будет.
— Сочинение, говоришь? Хмм! — Мои маловразумительные объяснения не развеяли его сомнений. — Родители есть родители. Переживают за своих детей. А тут еще экзамены на носу. У Кадзуэ есть цель — поступить на экономический факультет, ей ни в коем случае нельзя снижать успеваемость.
— Можете за нее не беспокоиться. Она только и говорит о том, как вас уважает. Хочет быть похожей на вас — ведь вы окончили Тодай. В нашем классе Кадзуэ уважают.
Видно было, что эти слова попали в цель. Папаша явно помягчел:
— Вот-вот. Я ей всегда это говорю. Поступишь в университет — встречайся с кем хочешь. Университет Q. — это марка. Право выбора за ней будет.
Как же, как же! Я представила Кадзуэ в университете — непривлекательная, неуклюжая… И расхохоталась в душе. Почему эта семейка, тупо верящая, что старанием можно добиться чего угодно, всегда откладывает удовольствие на потом? Не поздно ли будет? И еще вопрос: почему они так легко верят в то, что им говорят другие?
— Что ж, ты меня успокоила. Давай и ты старайся. Успеха на экзаменах! Заходи к нам. У нас для тебя двери открыты.
Это же надо! А раньше что говорил? «Не подходи к моей дочери! Чтоб я тебя возле нее не видел!» И это один и тот же человек? Умиротворенный папаша Кадзуэ положил трубку, не подозревая о моем негодовании. Дед, который, не отходя ни на шаг, прислушивался к нашему разговору, хвастливо заявил:
— Я тоже не стушевался. Совсем не волновался, хотя люди-то не простые, раз дочка в вашей школе учится.
Не обращая на него внимания, я вернулась к телевизору. Самое интересное, конечно, уже прошло; настроение испорчено. Только я развернула газету, как телефон зазвонил снова. Дед, как и в прошлый раз, проворно схватил трубку.
— А-а, Юрико! — радостно закричал он. — Что-то ты давно не звонила. Ну, как живешь? — Он явно был не прочь поболтать, но я вырвала у него трубку.
— Чего тебе надо? Говори быстрее.
Встретив столь категоричный отпор, сестра рассмеялась высоким чистым голосом:
— Я с тобой по-доброму, позвонила сказать кое-что, а ты все такая же вредина. Кстати, что это ты сегодня кричала: «Такаси! Такаси!»? Я даже вздрогнула.
— Нет уж! Давай говори, что хотела.
— Я про Такаси. Он тебе вроде нравится. Так вот, хочу сказать: у тебя шансов нет.
— Почему, интересно? Он в тебя, что ли, влюбился?
— Ничего подобного. Мне кажется, он педик.
— Педик? — удивилась я. — С чего ты взяла?
— Потому что он ко мне вообще никакого интереса не проявляет. Ладно, пока.
Зараза самоуверенная! Мне хотелось разорвать ее на кусочки, но, с другой стороны, кое-что прояснилось.
— Так вот оно что… — пробормотала я и услышала голос деда.
Следя за мной глазами, он нерешительно промямлил:
— Что ты с ней так грубо? Вы же все-таки сестры.
— Она не сестра мне.
Дед собрался было ответить, но, увидев мое сердитое лицо, закрыл рот.
— Что-то ты в последнее время много злишься. И на меня тоже. Может, что случилось?
— Что могло случиться? Это ты лучше у себя спроси. Увиваешься вокруг матери Мицуру как я не знаю кто. Гадость какая! На днях Мицуру мне сказала, что мать вроде как приглашает нас поужинать вчетвером. Это что еще такое? Мы с ней поругались из-за этого. Как Юрико приехала, вы все помешались на сексе. Смотреть противно!
Дед весь съежился, как-то сразу усох. Он покосился в угол комнаты, где стоял его бонсай. Осталось всего три дерева. Черная сосна, дуб и клен. Но их тоже скоро продаст. Вопрос времени. Меня это бесило.
Телефон подал голос в третий раз. Дед совсем пал духом и даже не пошевельнулся. Сняв трубку, я услышала хриплый женский голос:
— Ясудзи?
Мать Мицуру! В тот раз, в машине, она говорила резким, квакающим голосом, но сейчас произнесла имя деда так ласково — прямо ангел во плоти. Ничего не говоря, я сунула трубку деду. Он схватил ее, и лицо его на глазах стало наливаться краской. С легким напряжением в голосе дед проговорил:
— Я слышал, там замечательно, когда зацветает слива. — Они что, в путешествие собрались? На горячий источник? Я легла на спину, вытянув ноги к электрообогревателю, и искоса поглядывала на деда. Под моим взглядом он старался делать вид, что ему все нипочем, но дрожь в голосе выдавала его волнение. — Нет. Еще не сплю. Я поздняя пташка. А вы что поделываете?
Прислушиваясь к разговору, я представляла, как их тела наполняются невидимой густой и липкой жидкостью, которая того и гляди перельется через край. Лицо деда сияло радостью — недостижимой, сколько ни старайся. Бывает ли такое? Во всяком случае, я никогда этого не испытывала, да и желания такого у меня не было. Зато все, кто бы ни познал такое счастье, тут же убегали от меня. Не ощущала ли я одиночества? Ничего подобного. Я всегда чувствую себя нормально, чем и горжусь, поэтому тогда я очень разозлилась на деда. Я его считала своим товарищем, а он меня предал. Раз человек боится одиночества и не хочет, чтобы его бросили, надо вести себя соответствующе — чтобы не бросали. А если человек желает, чтобы кто-то оставил его в покое, значит, надо заставить этих людей держаться подальше. Мне не хотелось остаться без деда и Мицуру, но избавиться от ее мамаши, а заодно и от Юрико я просто мечтала.
В какую категорию занести Кадзуэ? Но она же дура набитая, папочку своего обожает, как малое дитя, долдонит одно и то же: «Стараться надо! Стараться надо!» Какой толк от такой тупицы? Годится лишь на роль «девочки для битья», чтоб было над кем поиздеваться. Для меня и для одноклассниц, которых порядки, царившие в школе Q. — а их вполне можно назвать жестокими, — как следует достали, Кадзуэ уже превратилась в такую жертву.
На следующее утро эта дура Кадзуэ решила меня поблагодарить:
— Спасибо, что ничего не сказала вчера отцу. Он страшно рассердился, и не знаю, чем бы кончилось, если б не ты. Он услышал, что ничего не было, и сразу успокоился.
— То есть он тебя простил.
— Да. Теперь все в порядке.
Понадобится какое-то время, чтобы Кадзуэ развеяла чары, которыми опутал ее отец. Может быть, на это уйдет целая жизнь. А ведь я создала для нее превосходную возможность вырваться из этого порочного круга — а потом собственными руками лишила ее этого шанса. Я почувствовала, как лицо расплывается в самодовольной улыбке от радости. Да. Глядя на Кадзуэ, я чувствовала себя богиней, управляющей тупым и бестолковым человечеством, как ей заблагорассудится.
Думаете, Кадзуэ съехала с катушек из-за того, что я стала ее травить? Ничего подобного. Я повторяла не раз: Кадзуэ была чересчур наивная и правильная; в ней это жило всегда — угодить отцу, добиться, чтобы ее уважали за то, что поступила в хорошую школу. Кажется, я уже говорила, что она воспринимала действительность в розовом цвете. Это был ее главный недостаток. Она не просто не замечала того, что ее окружает, но и саму себя не видела. Только между нами: Кадзуэ втайне гордилась своей внешностью. Честное слово. Я несколько раз замечала, как она смотрится на себя в зеркало: улыбается своему отражению, лицо ее сияет восторгом. Самомнение у нее будь здоров.
Ни Кадзуэ, ни ее отец не могли смириться с мыслью, что какие-то люди имеют наглость ставить себя на один интеллектуальный уровень с ними. И Кадзуэ до самого конца отказывалась признавать, что красивых всегда будут оценивать выше, пусть даже у них нет таких способностей, как у нее. Иначе говоря, Кадзуэ жила очень счастливо. Разве нет? Во всяком случае, по сравнению со мной — я ведь всегда стремилась заглянуть вперед, объективно оценить перспективу.
Мы с Мицуру, чтобы выжить, старались совершенствовать то, что дала нам природа. Кадзуэ, в отличие от нас, была для самой себя как чистая страница. Себя не знала, поэтому ей оставалось лишь жить с оглядкой на чужие ценности и оценки. Однако скоро выясняется, что приспособиться к окружающему миру у нее никак не получается. И чем это кончается? Распадом личности, конечно.
Зачем я насмехаюсь? А разве все это не странно? Почему Кадзуэ не могла понять эту аксиому? Кадзуэ была мне безразлична. Я издевалась над ней. Это правда. Мне и сейчас нет до нее никакого дела. Когда я услышала, что ее убили, почти ничего не почувствовала. Но за одно я была ей благодарна.
