Сэм Тэйлор - Амнезия
Бессмысленно описывать наши занятия. Мы делали то, что делают все любовники на свете. Целовались и болтали. Раздевали и ласкали друг друга. И то, что никто не знал о нашем счастье, придавало ему еще большую остроту.
В памяти сохранилось множество сладких воспоминаний о том времени, но хватит и одного. Когда ночью я закрываю глаза, оно приходит ко мне первым. Наверное, когда я вызову его в памяти в свой смертный час, оно в последний раз утешит меня и сделает падение в пустоту не таким одиноким.
На часах три или четыре утра. Я провожаю Анжелину. Совсем недавно наши обнаженные тела прижимались друг к другу, а сердца бились в унисон. Мы кутаемся в плащи. В воздухе висит морось, свет от фонарей придает ей синеватый оттенок. Мы молчим, просто держимся за руки, теребя, сжимая и поглаживая ладони, запястья и пальцы друг друга. Тихо, слышно только эхо наших шагов. Улица пуста, время для нас словно остановилось. Анжелина тихо и, надеюсь, удовлетворенно вздыхает и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее за талию, и мы молча бредем вперед. Под фонарем я замечаю смутный силуэт. Подойдя ближе, я узнаю констебля, который патрулирует наш район. Он молод, примерно моего возраста. Констебль здоровается, мы что-то бормочем в ответ.
Часом спустя я возвращаюсь обратно, еще чувствуя на губах вкус ее прощального поцелуя, мысли путаются, а тело ломит от приятной истомы. Под фонарем я замечаю уже две фигуры. Второй полицейский, очевидно старше по званию, делает шаг по направлению ко мне. Он что-то говорит, строго и властно, и тогда — и это самая волнующая часть воспоминания! — его молодой коллега кладет полицейскому руку на плечо и говорит: «Все в порядке, сержант. Я знаю этого джентльмена. Он провожал свою невесту домой». Сержант уважительно кивает и отступает назад. Когда он произносит слово «невеста», меня внезапно наполняют безумная гордость и радость, и до самого дома я лелею это чувство и не могу поверить своему счастью.
Глава 5
Оглядываясь назад, я понимаю, что события, случившиеся с нами после Рождества, развивались, следуя холодной и неумолимой логике Эсхиловой трагедии. Все было предрешено. Мы просто закрывали глаза на очевидные знаки. Анжелина сама не раз говорила мне, что нашему счастью не суждено длиться вечно. Она горько плакала, а я вытирал ее слезы и с удвоенной страстью покрывал лицо поцелуями. Я был глух к ее мольбам и признаниям. Без Анжелины жизнь моя лишалась смысла, посему что толку рассуждать о невозможном?
Я и теперь не жалею о собственном упрямстве. Я познал вкус истинной любви, пусть счастью и суждено было продлиться так недолго. Может ли человек желать большего?
Анжелина любила рассуждать о краткости жизни, неизбежности смерти, тщете людских желаний, жестокости мира и о тех сладостных мгновениях, когда человеку удается проскользнуть между оскаленными челюстями. Однажды она сказала мне: «Даже хорошо, что все скоро закончится. Это делает наслаждение еще острее». Тогда мне показалось, что она говорит о жизни и смерти вообще. Теперь я понимаю, что Анжелина имела в виду те восемьдесят дней, которые нам было дозволено провести в раю.
Мы увиделись на следующий день после ее приезда, и с первого мгновения я понял: что-то изменилось и никогда уже не будет так, как прежде. Я радостно бросился к Анжелине, но в ее глазах не отразилось ответного чувства. Я накинулся на нее с расспросами, но Анжелина только горько плакала, глядя на меня со странной безучастностью. Наконец мои мольбы заставили ее признаться.
— Все кончено, Мартин, — произнесла она вяло.
Я возмутился — да как она может так говорить? И тогда Анжелина сказала, что после Рождества выходит за Герарда Огилви, и продемонстрировала бриллиантовое кольцо на пальце. Словно кинжал вонзился мне в грудь и…
…пытка водой, придуманная китайцами. Замкнутый круг искушений, обольщений и сожалений, который мы повторяли без конца, словно голодная собака, охотящаяся за своим хвостом. Настоящее чистилище. Меня преследует воспоминание о боли, застывшей в ее глазах. Продолжая любить Анжелину, я невольно стал ее палачом, но те несколько недель, что прошли между этим разговором и нашим последним свиданием, меня в моем безысходном отчаянии утешала мысль, что я нашел мужество прекратить ее страдания.
Вскоре, однако, пришлось признать, что я переоценил свои силы. Бессонные ночи, беспросветная серость будней, осознание того, что Анжелина целует другого мужчину всего в нескольких милях от меня, а я тем временем корчусь и вою в муках желания, переполнили чашу моего терпения. Я бежал из чистилища только для того, чтобы оказаться в аду.
Наконец, в начале мая, я принял решение. Прошедшие за этим недели, пока я улаживал дела с работой и квартирой, укладывал вещи и молча прощался с теми немногочисленными людьми, которых считал друзьями, прошли в странной немоте. Я даже не позвонил единственному человеку (кроме Анжелины), который любил меня. При мысли о том, что мне придется объяснять Ивэну, почему я покидаю Англию, меня бросало в дрожь. Вокруг цвела и благоухала весна, но мне казалось, что мир заволокло серым туманом. Собираясь в Австралию и разрывая те немногочисленные нити, что связывали меня с родиной, я не чувствовал ничего: ни боли, ни сожалений, ни страха. Я словно сбрасывал кожу, и на свет рождался новый человек — холодный, жесткий и бесчувственный.
Путешествие через море продолжалось почти месяц, и все это время меня невыносимо мутило. Я делил каюту с десятком мужчин, большинство из которых представляли собой отребья общества. В тесной каюте порой было нечем дышать. Чтобы оплатить дорогу, я работал стюардом в офицерской столовой. Непрерывный…
…что впервые за четыре или пять месяцев я — пусть и на несколько часов — забыл ее лицо и голос. Физическая боль, оставшаяся после нашего расставания, постепенно утихла, и я обратил свои взоры к другим женщинам.
Забыть помогала и погода. Стоял октябрь — месяц грусти и воспоминаний. В другом полушарии я бродил бы по засыпанным листьями аллеям, вдыхая туманный воздух с дымком и вспоминая прогулки с Анжелиной. Здесь я был милостиво от этого избавлен. В Мельбурне на деревьях распускались почки и расцветали первые цветы. И пусть я заплатил за переезд сюда тем, что пришлось вытерпеть подряд две зимы, я был избавлен от осени. А теперь, под благотворным влиянием весны, процесс выздоровления пошел куда быстрее.
Первой женщиной, с которой я начал встречаться по эту сторону океана, оказалась секретарша из почтового офиса. Звали ее Кэтрин Льюис. Старше меня, не слишком хорошенькая, она тем не менее обладала роскошными формами и удивительной для женщины свободой нравов. Не без удовольствия вспоминаю наши липкие объятия за шкафом в подсобке после закрытия почты. Юбка Кэтрин задралась, обнажив горячие полные бедра и вход в мир, где иной мог узреть истину, хотя длилось озарение обычно не больше нескольких секунд. Как ни странно, но повторяемость этих мгновений, делил ли я их с Кэтрин или с Анжелиной, странным образом успокаивала. Я понял, что вполне могу удовлетвориться самим актом любви и незачем всю жизнь мучиться, вспоминая то, что следовало забыть.
Впрочем, вскоре я понял, что выдаю желаемое за действительное. Какими бы сладкими ни были часы, которые я проводил в объятиях беспечной и простодушной Кэтрин, в глубине души я чувствовал себя обманутым. Ее слова спустя несколько секунд после оргазма («Это было замечательно, Мартин! Спасибо, ты был на высоте!») возвращали с небес на землю. Словно кто-то внезапно выбивал из-под меня лестницу, по которой я только что взобрался на небеса, и я летел вниз, вверх тормашками…
…походы с новыми друзьями на пляж или в театр и бессчетное количество теплых вечеров, проведенных в барах старого города, где мы пили местное пиво среди широкоплечих краснорожих аборигенов. За долгое время я впервые почувствовал себя счастливым — не так, как с Анжелиной, но хотя бы не таким одиноким. Я прожигал жизнь впустую, и в то время я отчаянно нуждался именно в такой легкости и пустоте. Возможно, пройдет какой-нибудь десяток лет, и я смогу спокойно спать, уже не вскакивая в ужасе посреди ночи, рассуждал я. Буду себе служить в почтовом ведомстве, самый обычный загорелый австралиец. Буду подмигивать коллегам, повторяя, словно мантру, местное заклинание: «Все в порядке». Увы, этим мечтам не дано было осуществиться.
Стояла ранняя осень — четвертое апреля 1893 года, если быть точным, — когда я услышал от знакомой проститутки о молодом английском аристократе по фамилии Огилви, который часто захаживал в местный бордель. Проститутка рассказала мне о нем как о некоем курьезе. В том, что он был молод и хорош собой, не было ничего удивительного — среди ее клиентов таких было большинство. Гораздо занимательнее оказалось обыкновение клиента безутешно рыдать в момент эякуляции. Несмотря на профессиональную жесткость, проститутку трогало такое проявление чувств, и иногда она позволяла англичанину задержаться на часок, пока она гладила его по голове и шептала на ухо ласковые слова.
