Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Чего же тут не понять? — спокойно и даже как-то задумчиво произнес Стародубцев. — Работал ты руками, писать будешь головой, а для души… ты дело нашел? Есть оно у тебя? Да по мне любой мой, даже не самый хороший, водитель дороже тебя — хорошего.
— Тут вы перебираете, Виктор Васильевич, — обиделся Смирницкий. — Это почему же?
— Почему? — Стародубцев на мгновение задумался. — А потому, что нельзя начать дорогу с середины. Впереди-то будет лишь полдороги. И назад не воротишься. Как же ты ее всю поймешь? Ну как, ответь мне.
Виктор снова попытался улыбнуться:
— Ну что тут ответить? А допустим, я… додумаю начало? Дофантазирую? Ведь это мое право, не так ли? Тема позволяет широко мыслить.
В ответ улыбнулся и Стародубцев, горько улыбнулся, почти по-стариковски:
— Ну а жизнь свою… ты тоже додумаешь? Дофантазируешь? Или ее строить надо? Как дорогу…
Однако Виктор Михайлович Смирницкий, человек, по мнению Стародубцева, не нашедший себя в жизни, был все же опытный журналист. Так или иначе, тертый и битый. И потому он не стал разубеждать человека старой формации, бывшего полковника, чей смысл жизни, а значит, и кругозор на выходили и за пределы тайги. Видел Смирницкий в этом некую ущербность и, хотя понимал, что думать так нехорошо, заставить себя думать иначе не мог. Потому-то он и повел себя дипломатично, как настоящий репортер, который даже в самой невыгодной для себя ситуации все же ухитряется взять интервью у развесившей уши чудаковатой знаменитости.
— Будет вам, Виктор Васильевич, — в примирительном тоне произнес Смирницкий. — Ну что обо мне? Полдороги, дорога… Вон я с Баранчуком спор затеял и… проиграл. Это для меня куда важнее. Проиграл, и все тут.
Виктор Васильевич усмехнулся, искоса глянул на собеседника:
— Да что там он значит — ваш спор? Дело совсем в другом! Эдуард — парень крепкий. Уж он-то свою дорогу с истока начал… И идет по ней твердо.
Виктор Смирницкий про себя усмехался. И понял — клюнуло.
— А с чего она, по-вашему, начинается, дорога? — спросил он невзначай. — Ну хотя бы эта, которую сейчас строите? С чего?
Полковник в отставке задумался, вздохнул, расправил плечи. Снова вздохнул.
— Действительно, с чего же она начинается? Конечно, можно сказать так: новенький корчеватель, глухо урча, развернулся на месте и двинулся на первые кедры… Красиво? То-то. Это для тебя. А я и не помню сейчас, чей самосвал задрал тогда кузов в небо и первые семь кубов грунта ухнули в болото. Потом были десятки, сотни тысяч кубов. С чего? А ни с чего… У каждого свое начало. У одного — корчеватель, у другого — самосвал. Вот, скажем, вобьют в землю пикетный столбик с цифрой «0». Нолевая отметка… ноль километров дороги… Еще и в помине нет ни одного километра железнодорожного полотна, ни одна шпала не коснулась насыпи… Так? Может быть, это начало? Ан нет. Потому что рядом уже давно петляет лежневка — чья-то другая дорога. Хоть и деревянная, да единственная, своя. И все дела!
Наверное, много бы еще полезного из этого монолога почерпнул для себя Виктор Смирницкий, если бы за дверью, ведущей в радиостанцию, не возникли шум, и гам, и даже крики.
Дверь с треском распахивается (что строжайше запрещено Стародубцевым), и на пороге возникает радист, и уши его пылают пуще обычного. За радистом сомкнутыми рядами, сияя, толпится вся гопкомпания, явно желая войти.
— Товарищ, полковник! Виктор Васильевич! — орет Вовочка, — Виктор Васильевич, вот она! Пришла наконец!
Володя яростно размахивает над головой листом бумаги обычного формата.
— Кто? — недоумевает Стародубцев. — Кто пришел?
— Да радиограмма же! — вопит радист. — То есть он — приказ! Читайте!
Стародубцев берет листок из скачущих пальцев радиста и надевает очки.
Он снова перечитывает. И протягивает листок Смирницкому.
— Вот он — приказ о передислокации в сторону горизонта, — говорит Стародубцев. — Может быть, это для кого-то начало? А? Как считаешь, корреспондент? Хорошая тема..
Когда, как и почему приходит тревога?
Что мы знаем, об этом чувстве?
Иногда оно реально и имеет под собой основательную базу для переживаний и волнений.
Иногда кто-нибудь скажет всего лишь одно слово и даже не в твой адрес, и возникает острое ощущение чего-то тревожного и неспокойного на душе.
Но иногда ничего не бывает. Ровным счетом — ничего. А в самой природе возникает нечто, что заставляет сжиматься сердце в тревожном предчувствии.
Вот и сегодня сумеречный лунный свет осветил единственную улицу вагон-городка сто тридцать первой механизированной колонны зыбким тревожным светом. Он, этот свет, забрался во все закоулки меж домами, посеребрил тревожно-волшебной фосфоресцирующей краской стены и крыши вагончиков, разлился мертвенной бледностью по холмистым рельефам сугробов, превращая их в заколдованные фигуры диких и страшных лесных зверей.
Этот вечер принес ощущение зыбкости и неустойчивости, эфемерности всего земного перед тайными и непостижимыми глубинами мироздания.
И даже воздух — обычный северный морозный воздух — и тот стал зыбок и нереален.
Но что это?
Где-то далеко залаяла собака.
Простучала автоматная очередь.
Прочертила ночное небо угасающая ракета.
А скорее всего, это нам привиделось и прислышалось. Это нам показалось.
И все-таки он появился — человек в телогрейке. Крадучись прошел вдоль стены, прислушался, осторожно заглянул в окно. Будто бы тонкий лучик света повторил путь его взгляда; от стенки к стенке, от кровати к кровати. Пусто… Нет, на одной из них спит Баранчук — лицом к стене. А над его головой, на гвозде, крест-накрест — ружье и гитара. Удача!
И тогда человек в телогрейке вошел в дом. Двигаясь бесшумно и осторожно, он приблизился к спящему и, протянув руку, медленно стал снимать со стены ружье. Он почти уже снял его, но скованные морозом пальцы утеряли былую гибкость и задели струны гитары. Раздался фальшивый звук, такой же, как и тогда, когда к гитаре прикасался Смирницкий. Человек в телогрейке спиной попятился к двери, держа ружье наготове, стволами на Баранчука, не спуская со спящего глаз.
И тогда Баранчук проснулся. Он сел на постели… и все понял. Так они и застыли: Баранчук — полусонный, безоружный, не узнающий в этой жуткой фигуре своего приятеля, и Зот Шабалин, стоящий уже у самой двери, готовый вот-вот уйти.
Но бесшумно открылась, дверь, и на пороге возник Смирницкий. Он стремительно прошел мимо человека в телогрейке, прикрытого распахнутой дверью, остановился перед Баранчуком, улыбаясь, не ощущая спиной опасности, желая что-то сказать, а может быть, попрощаться. Однако, наткнувшись на каменное лицо Баранчука, Смирницкий понял, что происходит что-то необычное. И тогда он стал медленно поворачиваться, а навстречу ему поднимались спаренные ружейные стволы. И вот тут-то Смирницкий увидел два черных зрачка, глядящих ему прямо в лоб. Он не дернулся, не вскрикнул — он просто закаменел, не в силах пошевелиться или что-то сказать…
Два человека — это было уже много для Зота Шабалина. Его нервы, взвинченные побегом, преследованием и голодом, стали сдавать. Короче, он был готов к выстрелу. Но ему еще кое-что было нужно в этом вагончике. Он потянулся к полке с консервами и, не спуская лихорадочных глаз с Баранчука и Смирницкого, левой рукой стал заталкивать банки в карманы, зажав в правой подрагивающее ружье. Потом он ткнул стволами в Смирницкого и неслышно произнес одно слово, едва пошевелив губами.
Но Смирницкий понял: «Снимай». Путаясь непослушными пальцами в пуговицах, он торопливо стал стаскивать полушубок. И тут Зот Шабалин совершил ошибку…
На полке оставалась еще одна банка консервов. Лишь на долю секунды скосил на нее глаза Зот, скосил… и потянулся почерневшими пальцами…
И тогда Баранчук прыгнул…
В этом длинном сумасшедшем прыжке он успел сбить на пол Смирницкого, так и не выбравшегося из полушубка за все долгие секунды этой немой сцены. И сразу же в призрачной белесой полутьме один за другим прогрохотали два выстрела, загремела опрокидываемая мебель, кто-то приглушенно вскрикнул…
Старший наряда прапорщик Букин вместе с напарником медленно катились в кабине МАЗа по главной и единственной улице вагон-городка. Работы на этом участке трассы сворачивались, и Стародубцев по просьбе Букина безболезненно выделил им машину. Это было целесообразно по трем причинам: во-первых, почти во всех случаях жизни колеса быстрее, чем ноги; во-вторых, такой камуфляж позволял осуществлять патрулирование, не привлекая к себе внимания; и, в-третьих (до этого додумался молоденький напарник Букина, за что и получил тут же кличку Карацупа), они из этой машины пару раз устраивали на трассе приманку — вроде бы бросали ее на время. А ведь скажи им, что Зот Шабалин однажды чуть не клюнул на это, вот бы удивились ребята. Не додумались они оставить на сиденье ружье, какой-нибудь «ТОЗ» или «ИЖ», разумеется незаряженный, — неизвестно, что бы из этого вышло.
