Джон Гришем - Камера

— С возвращением, внучек.

— Сегодня утром я оставил в суде ходатайство. — Адам сунул копию в неширокую прорезь. — Служащая обещала, что рассмотрено оно будет в установленный законом срок.

Сэм принял документ, усмехнулся:

— Не сомневаюсь. А потом она откажется от обещания.

— Суд обязан реагировать на него немедленно. Думаю, генеральный прокурор уже строчит ответ.

— Великолепно. Роксбург успеет попасть в вечерние новости. Наверняка пригласил к себе в кабинет операторов.

От влажного и раскаленного воздуха Адам покрылся испариной. Он снял пиджак, ослабил узел галстука.

— Имя Уин Леттнер тебе о чем-нибудь говорит?

Сэм небрежно смахнул лист бумаги на стул, с силой выдохнул дым.

— Допустим. А что?

— Вы встречались?

Как и прежде, слова Кэйхолла прозвучали спокойно и взвешенно:

— Наверное. Не помню. Я уже тогда знал, кто он такой. В чем дело?

— Я провел с ним вечер субботы и часть воскресенья. Он вышел на пенсию, купил небольшой док на Белой речке, принимает рыбаков.

— Рад за него. Беседа получилась интересной?

— Леттнер продолжает думать, что в Гринвилле ты действовал не один.

— Имен он не называл?

— Нет. По его словам, конкретного подозреваемого у ФБР не было. Их информатор, один из людей Догана, сообщил Леттнеру о каком-то новичке, который не состоял в банде. Взрыв осуществил именно этот парень, совсем молодой. Говорят, он приезжал из соседнего штата. Вот вся наша беседа.

— И ты этим россказням веришь?

— Я не знаю, чему верить.

— Какая, к дьяволу, сейчас разница?

— Говорю же: не знаю. Подобная информация могла бы помочь мне спасти твою жизнь, Сэм. Могла бы, и только. Я просто в отчаянии.

— А я, по-твоему, нет?

— Мне приходится хвататься за соломинку — и все зря.

— Выходит, в моей истории полно слабых мест?

— Ты и сам это знаешь. Леттнер говорит, что всегда в ней сомневался, потому что при обыске у тебя не обнаружили и следа взрывчатки. Не был ты связан и с предыдущими взрывами. Уин сказал, что ты не подходишь на роль человека, решившего на свой страх и риск объявить евреям маленькую войну.

— Леттнеру, гляжу, ты все-таки веришь.

— Верю. В его рассуждениях есть смысл.

— Ответь-ка на пару простеньких вопросов, малыш. Что, если бы я поведал тебе о том, другом? Если бы назвал его имя, адрес, номер телефона и указал группу крови? Что бы ты стал делать?

— Прежде всего прекрати орать, Сэм. Я завалил бы суды ходатайствами и апелляциями. Поднял бы на ноги всю прессу, и она грудью бы встала на твою защиту. Я нашел бы чиновника, который выслушал бы меня.

Кэйхолл кивнул, как бы поощряя буйную фантазию ребенка.

— Ничего не выйдет, Адам, — ровным голосом сказал он. — Осталось три с половиной недели. Ты же знаешь законы. Нет смысла тыкать пальцем в того, чье имя прежде ни разу не упоминалось.

— Законы я знаю, но все-таки попробовал бы.

— Бесполезно. И не пытайся.

— Кто он?

— Его не существует.

— Еще как существует.

— Откуда берется такая уверенность?

— Я очень хочу верить в то, что ты невиновен. Для меня это важно, Сэм.

— Говорю же, я невиновен. Я установил бомбу, но не имел ни малейшего намерения убивать.

— Зачем тогда бомба? Для чего было взрывать синагогу, дом Пиндера? Там же находились люди.

Сэм пыхнул сигаретой и молча опустил голову.

— В чем причина твоей жестокости, Сэм? Где ты научился ненавидеть чернокожих, евреев, католиков — тех, кто хоть самую малость не похож на тебя? Этот вопрос ты себе не задавал?

— Нет. И не собираюсь.

— Понимаю. Ты есть ты. Ты — натура цельная, ясно. С этим ты родился и ничего поделать не можешь. Гены. С ними ты гордо ляжешь в могилу.

— Это мой образ жизни. Другого я не знаю.

— Но что же тогда случилось с моим отцом? Почему яблоко упало так далеко от яблони?

Затушив окурок, Кэйхолл уперся локтями в стол, вокруг прищуренных глаз собралась густая сетка морщинок. Лицо Адама находилось прямо перед решеткой, но Сэм не смотрел на внука. Взгляд его был направлен вниз.

— Вот оно. Опять Эдди. — Фраза прозвучала непривычно глухо.

— Что-то в его воспитании оказалось упущенным, так?

— Эта тема никакого отношения к газовке не имеет. Или я ошибаюсь? Не связана она и с ходатайствами, апелляциями, протестами. Мы тратим время впустую, Адам.

— Ну же, Сэм, наберись мужества. Скажи, что у тебя не вышло с Эдди. Разве ты не объяснял ему, кто такие ниггеры? Не учил его ненавидеть чернокожих сверстников? Жечь кресты? Может, ты не брал Эдди с собой на суды Линча? В чем причина?

— О том, что я состоял в Клане, Эдди узнал лишь по окончании школы.

— Почему же? Было стыдно признаться? Но ведь деяния предков являлись предметом семейной гордости, так?

— Про предков в доме не говорили.

— Опять-таки — почему? Ты же член Клана в четвертом поколении, корни вашей ненависти к чернокожим уходят во времена Гражданской войны, по твоим же словам.

— От них я не отказываюсь.

— Неужели ты не сажал Эдди на колени, не показывал ему фотографии из старого альбома? А как же вечерние сказки о героических Кэйхоллах, белых капюшонах и великих магах? Должен же отец делиться с сыном преданиями о славном прошлом?

— Повторяю, о прошлом мы не говорили.

— Хорошо. Но когда Эдди повзрослел, ты не пытался обратить его в свою веру?

— Нет. Эдди был другим.

— Другим? Не умел ненавидеть?

За перегородкой раздался надсадный кашель. Лицо Сэма побагровело, он стал жадно хватать воздух ртом. Поднявшись со стула, уперся руками в колени. Мучительный приступ продолжался, на цементный пол летели сгустки мокроты. Наконец Кэйхолл медленно выпрямил спину, по багровым минуту назад щекам разлилась мертвенная бледность. Он перевел дух, подрагивавшей рукой достал из пачки сигарету, закурил. Лучшее лекарство от бронхита — табак.

— Эдди рос очень впечатлительным ребенком. — Голос его звучал хрипло. — Мать виновата. Хотя сделать сына неженкой она так и не смогла. Драться мальчишка умел не хуже других. — Последовала глубокая затяжка. — По соседству с нами жила семья черномазых…

— Чернокожих, Сэм, мы же договаривались.

— Извини. Неподалеку от нашего дома жили афроамериканцы, Линкольны. Мужа звали Джо, он долгие годы работал у меня на ферме. Имел законную жену и выводок африканят. Один оказался ровесником Эдди. Они были лучшими друзьями, водой не разольешь. Тогда это считалось обычным делом — играешь с кем хочешь. У меня самого имелась куча маленьких черномазых приятелей, правда. Когда Эдди пошел в школу, то очень огорчился: он садится в один автобус, а негритенок, Куинс Линкольн, — в другой. Эдди часто негодовал из-за того, что я не разрешал ему ночевать у Линкольнов и на порог не пускал его друга. Вечно сыпал вопросами: почему черные живут так бедно, одеваются в лохмотья, почему у них так много детей? Он здорово переживал за них, рос не таким, как все. И чем старше становился, тем заметнее была разница. Увещевания на него не действовали.

— А ты все-таки говорил с сыном? Пытался раскрыть ему глаза?

— Пытался объяснить, что к чему.

— Что именно?

— Ну, говорил про необходимость держать черных на расстоянии. Ведь раздельное обучение — и в самом деле благо. Так же, как запрет на смешанные браки. Африканцы должны знать свое место.

— Где же оно?

— Им следует находиться под постоянным контролем. Слышал присловье: дай негру палец, и он отнимет всю руку? Откуда у нас преступления, наркотики, СПИД, упадок нравов?

— Ты забыл упомянуть ядерное оружие и укусы пчел.

— Зато ты меня понял.

— А как насчет основных понятий? Насчет права голоса, права зайти в ресторан или туалет, права на работу, учебу, жилище?

— Точно так же рассуждал и Эдди. К окончанию школы он только и знал, что твердил о расовой нетерпимости. А когда ему исполнилось восемнадцать, ушел из дома.

— Тебе его не хватало?

— Особо я не скучал, по крайней мере в первое время. Слишком уж часто мы ссорились. Узнав, что я состою в Клане, Эдди меня возненавидел. Так он, во всяком случае, заявлял.

— Выходит, ты думал о Клане больше, чем о собственном сыне?

Сэм опустил голову на грудь. Негромко шелестевший под потолком кондиционер совсем стих. Адам торопливо строчил что-то в своем блокноте.

— Эдди рос отличным пареньком, — задумчиво сказал Кэйхолл. — Иногда мы ходили с ним на рыбалку. О, это было праздником для обоих! Я садился на весла в старую надувную лодку, он забрасывал удочки. В озере водились карпы, окуни, караси; мы торчали там до утра. А потом Эдди как-то внезапно превратился во взрослого и вместо любви начал испытывать ко мне неприязнь. Сам понимаешь, я не пришел от этого в восторг. Он считал, я должен измениться, а мне хотелось, чтобы сын смотрел на мир глазами белого человека. Мы расходились все дальше. Когда развернули борьбу либералы, мои надежды пошли прахом.