Р. Скотт Бэккер - Нейропат
— Послушай, Том, — сказала она, — я — стреляный воробей… Я словно постоянно преодолеваю в себе потребность доставить удовольствие любому парню, к которому меня тянет. И знаешь что? Обычно я обхожусь запросто. С большинством из парней все сводится к тому, чтобы содержать меня, трахать, льстить м…
— А как насчет того, чтобы выйти замуж за меня? — неожиданно спросил Томас.
«Я схожу с ума…»
Сэм отвела взгляд, моргнула.
— Все сразу, — сказала она.
Дело рук Нейла. Нейла. Нейла. Нейла.
— Том… Ты пугаешь меня, Том… Я хочу сказать, черт возьми… ты такой сложный человек. Я не знаю, что делать… Не знаю, что сказать… Боже, я теперь уже даже не знаю, каковы мои собственные мотивы.
Показалось чудом, что она вдруг опустилась перед ним на колени, положила подбородок на его голое колено. Красиво, как красиво…
«Оглянись… Мысли трезво. Мысли ясно».
Сэм была права. Он это знал. Непостижимым образом он попал под власть жалости к самому себе. Непостижимым образом он поддался скорби о сыне.
Скорбел тогда, когда нужно было сражаться.
Он сделал глубокий вздох, прижал ладони к коленям.
— Все мои страдания от того, что принято называть высшей стадией депрессии. Обычная реакция на тяжелую утрату, которая характеризуется болезненно-мрачными мыслями, угнетенным состоянием духа, беспокойным сном…
«Чувством собственной недостойное…»
Сэм покачала головой.
— Есть скорбь и скорбь. Но с тобой… Ты упал, а Нейл все продолжает пинать тебя. Похоже, будто ты страдаешь от… синдрома изнасилования или что-то вроде.
«Бал-ласт».
Томас еще раз сморгнул застилавшие ему глаза слезы.
— Это называется «обусловленной беспомощностью», — сказал он.
— Как?
— «Обусловленная беспомощность», — повторил Томас — Люди, терпящие крах, в обстоятельствах, которые им неподвластны, в конце концов начинают считать себя обусловленно беспомощными. Даже если обстоятельства меняются… — Томас посмотрел на Сэм, его сердце изнывало от странного чувства изумления и восторга. Все это время он знал, что что-то не так, но не понимал что. — Это основной компонент депрессивных расстройств.
— Что ж, значит, это то самое, — сказала Сэм. — Обстоятельства изменились, Том. Встряхнись!
Он горько рассмеялся.
— В том-то вся ирония, Сэм. Люди просто считают, что депрессия искажает взгляд человека. Но это не так.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты, наверное, решила, что человек в состоянии депрессии недооценивает свою власть над событиями, но выходит, что все совсем наоборот. Во время испытаний люди, подверженные депрессии, на удивление точны в своих оценках… Только «сбалансированные» индивиды дают сбивать себя с толку. Они переоценивают свою власть над событиями.
Сэм бросила на него многозначительный взгляд.
— А откуда знать?
Томас опустил глаза.
— Оказывается, что для счастья надо быть обманутым. Разве этого одного недостаточно, чтобы все пошло вверх дном?
Он уже плакал вовсю, а она сидела и молча смотрела на него. Все нормально. Этого и следовало ожидать. Есть скорбь, которая сжимает тисками, а есть скорбь, которая освобождает, отпирает все маленькие клетки, скрытые в нашей душе. Казалось, что от Томаса разбегаются в разные стороны угрызения совести, стыд, гнев… Все эти мелкие зверушки.
Он мог почувствовать себя опустошенным.
Сэм продолжала изучать его. Он посмотрел на нее, и ему показалось, что она чиста, как воздух на больших высотах. Томас протянул руку, как нищий за подаянием.
Сэм рассмеялась, а затем сделала то, что делала всегда.
Подала.
Томаса разбудил светящийся экран телевизора. Обнаженная Сэм, раскинувшись, лежала рядом на диване. Изображения того, что, скорее всего, было последним местом преступления Костоправа, плавали в темноте. На какое-то время он застыл, наблюдая за шествием образов, как иногда делают усталые дети, мигая, бездумно вытаращившись на экран, словно застряв между каналами.
Вспомнив о Рипли, он обругал себя идиотом, хотя был еще слишком сонным, слишком отупевшим, чтобы действительно почувствовать сожаление. Миа поймет — все, включая машину Сэм на подъездной дорожке. Кадр, на котором немецкая овчарка, рыча и скалясь, рвалась с поводка на французского защитника окружающей среды, всколыхнул в нем мысли о Бармене. Большим и указательным пальцем он смахнул слезы. Бедный Бар. Что он скажет Фрэнки?
«Его мозг не был ориентирован так же, как наш, сынок… У него не было предчувствий, не было опыта. Он был просто слепой машиной, которую сломал твой дядя Кэсс».
Нет-нет, конечно же, он не скажет этого. Тогда что? Рассказать маленькому мальчику, что у его пса отсутствовала нервная интеграция, необходимая для обладания опытом? Что он был насквозь бессознательным, практически давно уже мертвым? Пожалуй, такое и большинству взрослых не втолкуешь.
«Я не смог спасти его, сын… Как не мог спасти тебя. Старик был слишком озабочен, чтобы поудобнее улечься».
Стыд был как молоток, бившийся в груди. Холодный, твердый.
«Слишком озабочен в своем старании быть балластом…»
Он всхлипывал, уткнувшись в волосы Сэм.
— Нет, — пробормотал он. «Нужно взять под контроль…»
Сэм застонала и, выгнувшись, прижалась к нему.
— Пора спать, — невнятно произнесла она.
«Нужно все обдумать… взять под контроль».
Сэм привстала, постаралась сосредоточить взгляд. Потерла ладонью щеку.
— Ты идешь?
«Контроль! Контроль!»
— Да, — переведя дыхание, ответил Томас. Выключив телевизор, он поддержал Сэм за руку, помог спуститься по лестнице. Но, когда она свернула к спальне, Томас прошел дальше, прямо, по направлению к ванной. Свет резал глаза. Он потянул на себя дверцу аптечки и неловкими пальцами стал шарить среди старых рецептов и патентованных средств, вспоминая, как Нора по справедливости забрала перед отъездом все содержимое, и удивляясь, какого черта он снова забил ее лекарствами.
Наконец он нашел что искал. Контроль.
Этикетка гласила:
БАЙБЛ ТОМАС
ЛОРАЗЕПАМ, 1 мг
90 таб. Доктор Бруно Джин
Принимать по полтаблетки при необходимости до трех раз в день
Однажды, когда отношения с Норой испортились всерьез, Рипли застала его за тем, как он принимает таблетки. «Это маленькие папины помощницы», — объяснила Нора дочери, бросая на мужа испепеляющий взгляд. К тому моменту предлогом могло стать что угодно. Если дело не доходило до перепалки, то они собирали боеприпасы.
Томас открыл крышку и вытряхнул таблетку на потную ладонь. Драгоценный спрессованный порошок против житейских бед. Отправив таблетку в рот, он запил ее водой из-под крана. Засунув пузырек за какой-то дезодорант, обещавший ледяную прохладу, Томас захлопнул зеркальную дверцу.
— Все — теперь железные нервы, — пообещал он своему осунувшемуся отражению.
Как посмеялся бы Нейл.
Иногда мелкие вещи вмещают так много, что для описания этого не хватило бы целой книги.
Ты слышишь, как сначала умирает твоя собака, раздавленная, как банка, моей тяжелой пятой. Она корчится, кувыркается, как китайская игрушка. Вбегаешь ты. О боже, что случилось? Ты застываешь, лишившись дара речи, когда видишь меня в гостиной, не в состоянии этого понять: я, незнакомец, и вдруг у тебя дома! Ты открываешь рот — влажную дыру, которую я решаю заполнить, когда ты умрешь. «Кто?» — хочешь крикнуть ты, хотя уже все поняла. Ты знала меня от рождения, как всякого другого. «Нет!» Ты хочешь пронзительно вскрикнуть, но правда не терпит противоречий.
Правда не терпит противоречий.
Я произношу слова, зная, что смысл их будет ускользать от тебя вплоть до последней судороги после нашего соития. Только когда твои зрачки замутятся, ты увидишь, что они сметают все, как бульдозер, крошат, как лом…
Я вломился к тебе, в тебя. Укрыться негде.
Его никогда и не было, укрытия.
Я произношу слова.
«У тебя крепкая спина».
Удары. Кровь.
Глава 14
30 августа, 8.55
Казалось, ему впервые удалось так хорошо заснуть за многие годы, даже десятилетия.
Утренний свет просачивался сквозь жалюзи. Поначалу Томас просто лежал, глубоко дыша и следя за солнечными пятнами на потолке спальни. По сбитым прохладным простыням рядом с собой он понял, что Сэм уже встала. Пока он дремал, его преследовала виденная где-то реклама «тойоты» — одна из многих, направленных против нового акта об ответственности за окружающую среду. Стоило ему закрыть глаза, как он видел колеса, стремительно мелькающие на фоне изрезанного трещинами ледника. «Потому что завтра, — мурлыкал вкрадчивый голос, — это самое важное, что есть на свете…»
