Екатерина Костикова - Лапник на правую сторону
У Прошина была единственная возможность: действовать внезапно и очень быстро. Смертельная инъекция, мгновенная смерть. Потом – как можно скорее обернуть жаростойкой простыней, опустить в котел.
В новой субстанции процедура оживления занимала минут двадцать. Если повезет – как раз можно уложиться в отведенный час. После процедуры Вольский не будет опасен. Он сделает все, что потребуется Прошину. А потом умрет навсегда. Когда Прошин рассказывал Вольскому, что максимальный срок жизни после лабораторного оживления – три недели, он говорил правду. Конечно, это рискованно. Вдруг не получится? Но рискнуть все же стоило: другого такого шанса не представится, Прошин это нутром чувствовал.
Пока Вольский рассматривал подвал, Валентин Васильевич, делая вид, что роется в шкафу, набрал шприц. Никакой мертвой воды, на это нет времени. Просто инъекция препарата, вызывающего мгновенный паралич сердца. Всего делов – две-три минуты, не больше.
Когда Вольский задрал руки и встал на носки, потянувшись за коробкой с резиновыми перчатками и подставив Прошину незащищенную спину, было пятнадцать минут восьмого. У доктора оставалось сорок восемь минут. Вполне достаточно. Если бы Вольский не обернулся…
Но он обернулся. И Прошин опоздал. На долю секунды опоздал – игла царапнула Вольского по боку. Но в тело не вошла, и в следующее мгновение шприц покатился по полу. Перед лицом Прошина метнулся, как молния, кулак, во рту стало солоно от крови, и доктор полетел в тартарары.
Все случилось очень быстро. Прошин стал заваливаться навзничь, инстинктивно пытаясь зацепиться за что-нибудь руками, налетел спиной на стоявшую посреди подвала каталку вместе с ней проехал несколько метров. Не успел Вольский понять, что происходит, как каталка с грохотом ударившись о борт котла, остановилась. Прошина подбросило вверх, в дрожащем над котлом мареве мелькнули его ноги, над цистерной полыхнуло, и в ту же секунду столб пламени ударил в потолок.
От жара затрещали перекрытия. Вольский бросился к дверям, вверх по лестнице, оттуда стремглав – на двор, потому что огонь наступал уже на пятки, лизал спину, дышал в лицо, завивался петушиными хвостами вокруг. Старый дом пылал, как пучок хвороста.
* * *Увидев взвившееся над домом пламя, Федор и Веселовский немедленно выскочили из машины, кинулись через поле к частоколу. Снова полыхнуло, осветило далекий лес, лизнуло небо, и выскочил из огненного водоворота Вольский, целый и невредимый. От него несло дымом, рукав тлел, и Вольский, матерясь, сбивал с него искры. В отблесках пожарища Федор увидел, что у Аркадия нет больше бровей, а волосы торчат надо лбом нелепыми опаленными клочочками. Но это была ерунда. На самом деле, просто ерунда.
Пока Вольский тушил тлеющий рукав, пока верный Федор оглядывал его со всех сторон, пытаясь понять, все ли у Вольского цело, Веселовский стоял в сторонке, поглядывая на горящий дом, от которого в небо уносились золотыми мотыльками искры. Глаза защипало от дыма, и Веселовский, жмурясь, отошел подальше. Мелькнуло что-то по кустам, зашелестело близко, в десяти шагах. Веселовский обернулся – и прямо перед собой увидел товарища Савского, бывшего своего наставника и руководителя. Савский шел по краю поля пружинистой походкой хищника, перебросив через плечо звезду отечественной журналистики Анну Афанасьевну Слободскую.
– Валерьян! Савский! – заорал Веселовский во все горло и кинулся навстречу означенному Валерьяну. Но тот, заметив Виктора Николаевича, проворно скинул на землю свою ношу и, по лошадиному всхрапнув, размашистой рысью припустил к лесу. Через секунду Савский скрылся в темноте, как не было.
Федору и Вольскому оставалось лишь удивляться рассказу Веселовского и радоваться, что все так счастливо закончилось.
Определенно, это был хеппи энд. В сказках царевич, отведавший пищи мертвых, может победить Бабу Ягу. В сказках он бросает ее в печь, и коварная ведьма сгорает заживо. После этого жизнь немедленно налаживается, мертвая царевна оживает, в честь чего они с царевичем устраивают пир на весь мир и счастливо живут до гробовой доски.
Едва Прошин сгинул в пламени, у Вольского отлегло от сердца. Все было кончено. Колдун повержен, чары рассеялись.
Вольский набрал номер больницы.
– Боря! – заорал он в трубку – Боря, это я! Нет, не в Москве! Борь, скажи мне, Соньке лучше?
Но Соньке было хуже. Видимо, со смертью колдуна чары рассеиваются только в сказках. Законы жизни и смерти объективны, как законы оптики или термодинамики. От того, что доктора Прошина, преемника хвостовского деда Ставра, не существовало больше на этом свете, для Сони ничего не изменилось.
* * *Она по-прежнему лежала, обмотанная проводами и трубками, принадлежащая уже больше к миру мертвых, нежели живых.
Этот мертвый, чужой мир Соня чувствовала всем существом, видела закрытыми глазами. Вольский знал, каково это, и ничего не мог сделать…
Заходили и выходили медсестры, врачи поднимали Соне веки и тревожно перешептывались, глядя на показания осциллографов, верный Федор за дверью отчитывал кого-то по телефону. Леруся, Дусина тетка, зашла, молча выставила на стол перед Вольским какие-то коробки и термосы, погладила по плечу и ушла. А он все сидел, держа Соню за руку такую тонкую, такую легкую, что слезы наворачивались на глаза, и пытался дозваться до нее.
Вольский сделал все, чтобы вернуть ее, и проиграл. Соня уходила все дальше. Страшно было думать, что будет, когда она совсем уйдет. Об этом вообще нельзя было думать. У нее не было больше сил цепляться за жизнь, и Вольский знал: он должен делать это за нее, он должен ее вытащить. И он ее вытащит, черт возьми, потому что иначе просто не может быть. Соня была еще здесь. Значит, он еще не проиграл окончательно.
Но как удержать ее, если она даже в сознание теперь почти не приходит? Он мог только сидеть рядом, держать за руку, повторять, что не отпустит ее, что всегда будет рядом: в горе, в радости, в богатстве и бедности, в жизни и смерти… Вольский прикрыл глаза и подумал: «Где она сейчас?» Где она бродит, какую жуть шепчут ей тихие осенние голоса, от какой грусти разрывается бедное сердце? Господи, она совсем одна там, куда ему нет хода, одинокая девочка среди холода и вечной печали. Наверное, ей очень страшно. Может, она зовет Вольского. А он сидит здесь и ничего не может сделать. Вольский снова прикрыл глаза. Не вспоминать! Нет, не вспоминать! Думать о хорошем, верить, что не все потеряно. Бесполезно… Прошин сказал: «Договор не имеет обратной силы…». «Ничего не поделаешь…», – так он сказал. Многие пытались обмануть смерть, подсунуть вместо человека фальшивку, но это не работает. Ничего не поделаешь… Соня так и останется одна, так и уйдет, и он не сможет быть с ней рядом ни в жизни, ни в смерти… Или…
Вольский нахмурился. Что-то такое мелькнуло в голове. Какая-то мелочь, пустячок, но очень важный пустячок. О чем он думал? С чего начал? Он думал, нельзя ли отвезти Соню к роднику, если она все же… Если он не сумеет ее удержать. Потом… Так, потом он думал, что рассуждает, как кинговский доктор из «Кладбища домашних животных». Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть. Живые и мертвые – разные, и живут по разным законам. Когда-то, прочитав «Кладбище…» впервые, Вольский долго размышлял: а на черта ожившие мертвецы ходят и убивают всех без разбора? Единственное, что ему пришло в голову, – что закон продолжения рода также действует в мире мертвых, как и в мире живых. Живые хотят любить, рожать детей, продолжать жизнь, создавать как можно больше себе подобных. Мертвые хотят того же: создать как можно больше мертвых. В сущности, поведение пациентов Прошина такую теорию подтверждало. Но это все не то… Не то важное, что Вольский пытался вспомнить… Так. Еще раз. Соню надо удержать здесь. Нельзя дать ей уйти. Он должен быть с ней вместе. В горе и радости, в жизни и смерти, чтобы защищать, чтобы последовать с ней, если надо, на ту сторону. Одна она не справится. А он что-нибудь придумает. Только надо быть вместе. В горе и в радости… Господи, помоги ей!
Вольский никогда не верил ни в какого Бога. Но сейчас он сидел и шептал: Господи, или кто там есть, помоги ей! Я не могу помочь, так что помоги ты!
Смешно. Он вспомнил, как впервые подключался к Интернету. Тогда Интернет открыл ему глаза на сущность религии и институт церкви как таковой.
Вольский всегда относился к церкви неприязненно, считая ее сугубо дисциплинарным институтом, созданным специально, чтобы призвать к порядку толпы слаборазвитых в нравственном отношении людей, дать им некий свод правил жизни и заставить выполнять эти правила под страхом адских мук, ухудшения кармы и т. п. Ему всегда было смешно слушать о таинствах, значении церковных ритуалов и уж тем более смотреть на раскормленных священников, утверждающих, что сан дает им право чуть ли не на прямое общение с Творцом. И вот, счастливо прожив с такими взглядами много лет, Вольский решил подключиться к едва только появившемуся в родном отечестве Интернету. Провайдер тогда был один-единственный, так что выбирать не приходилось. Вольский внес деньги на счет, завел логин и пароль, зарегистрировался и жадно припал к неисчерпаемому источнику знания (общения, радости, изумления и чего там еще). Сидя в сети, он подумал, что процедура подключения очень напоминает процедуру крещения, например. Имеется некий провайдер – абстрактная группа лиц, которая непостижимым для тебя, дурака, способом напрямую контачит с единой информационной сетью и может дать выход в нее каждому, кто заплатит немножко денег и пройдет процедуру инициации: заведет логин (имя, данное при крещении), соблюдет необходимые формальности (для церкви – таинство крещения с хождениями вокруг купели и пр., для сети – заполнение каких-то непонятного назначения окошек и ответы на непонятно с какой целью задаваемые вопросы). После чего некий выход в Сеть (в сфере религии – доступ к Всевышнему через посредника) у тебя есть. Остается регулярно платить немного денежек (в лоне церкви – возносить молитвы, читать суры, исповедоваться, петь мантры) – и доступ будет открыт всегда.
