Мелани Раабе - Западня
Он затряс головой.
– Идиотизм, полный идиотизм. Так все банально. Так шаблонно. Потом, естественно, девушка начинает выдвигать требования, а я не хочу уходить из семьи. Мы ругаемся. Снова и снова. В конце концов, я говорю, что ухожу и больше мы не увидимся. Но эта девушка привыкла получать то, что хочет. Она угрожает мне. Меняется до неузнаваемости. Говорит то, что никак нельзя говорить.
«А если я приду к твоей жене? Думаешь, ей это понравится? Узнать, что ты тут со мной развлекаешься, пока она одна сидит дома и дряблой титькой кормит вашего маленького ублюдка?»
Я ей говорю: замолчи, ты понятия не имеешь о моей жене и вообще о моей жизни. Но она не унимается.
«Я все знаю о твоей жизни, дорогуша. Прекрасно знаю, что твой любимый тесть вышибет тебя с работы пинком под твою тупую задницу, когда узнает, что ты обманул его любимую доченьку. Ты что, думаешь, получил эту работу, потому что такой крутой? Посмотри на себя! Стоишь, чуть не плачешь, жалкий неудачник! Честно говоря, я как-то иначе представляю себе настоящего лидера».
Я говорю, чтобы она наконец заткнулась, но она продолжает.
«Не думай, что тебе удастся так просто взять и слинять. Бросишь меня – у самого ничего не останется. Ни жены, ни ребенка, ни работы. И не думай, это не пустые угрозы. Не думай!»
Я в бешенстве. В глазах темно от злобы. А она смеется.
«Ты знаешь, на кого похож, Виктор? На трусливого пуделя. Я теперь тебя буду звать Вики. Для пуделя самое подходящее имя. Эй, Вики, к ноге. Хорошая собачка».
А сама смеется и смеется. Этим своим заливистым девчачьим смехом, который я когда-то так беззаветно любил, а теперь не могу выносить. Она смеется и смеется. Никак не остановится. И все смеется, смеется, смеется… Пока…
Ленцен запинается. Какое-то время молчит, погруженный в воспоминания. Сижу, затаив дыхание.
– «Отец семейства зарезал юную любовницу», – говорит он наконец. – Такие заголовки были бы в газетах. Всего пять слов. «Отец семейства зарезал юную любовницу».
Он снова смеется своим горьким смехом. А я онемела от ужаса. Не знаю, что меня потрясло больше, то, что у Анны был тайный роман с женатым мужчиной, или невероятная, кошмарная банальность мотива Ленцена. Ссора между любовниками. Мужчина, доведенный до белого каления любовницей, убивает ее, ослепленный ненавистью. Слышу голос Юлиана: «Как правило, это бывает любовник».
Жизнь очень часто куда менее изобретательна, чем вымысел.
– Вы убийца, – говорю я.
Что-то рвется в Ленцене.
– Нет! – кричит он.
И бьет кулаком по стеклянному столику.
– Дерьмо, – ревет он.
Но берет себя в руки.
– Дерьмо! – повторяет он, но уже гораздо спокойнее.
И тут его прорвало. Он заговорил отрывисто, жестко.
– Я не хотел. Не планировал. Я никого не убивал, чтобы защитить себя или что-то замять. Я был не в себе. В бешенстве. Это длилось всего несколько секунд. Потом я пришел в себя. Всего несколько секунд. Анна. Кухонный нож. Кровь…Смотрел на нее, просто смотрел на нее. Не понимая. Отказываясь понимать, что произошло. Что я наделал. И тут этот звонок в дверь. Слышу, как ключ поворачивается в замке. Застыв, стою, и тут в комнате появляется эта женщина. И смотрит на меня. Не могу описать это чувство. И тут снова могу двигаться, а в голове только одно – прочь, прочь отсюда. Бегу на террасу, прочь, прочь. Бегу, испуганный, плачущий. В темноте. Домой, инстинктивно. По дороге выбрасываю одежду, выбрасываю нож, механически, как робот. В кровать. К жене. Рядом – ребенок в кроватке. Жду. Полицию. Смотрю в потолок, застыв от ужаса, жду полицию. Всю ночь глаз не сомкнул, а наутро – на автомате, как робот, – на службу, и ничего не происходит. Проходит еще одна страшная бессонная ночь, и еще, и еще. И ничего не происходит, а я не могу понять, как так. Мне уже хочется, чтобы все это закончилось, чтобы меня наконец арестовали, чтобы прекратилось это ожидание. Но ничего не происходит. Порой удается убедить себя, что все это – всего лишь дурной сон. И даже готов в это поверить, если бы об этом не писали в газетах. Пытаюсь сохранить семью, но отношения разлаживаются, несмотря на ребенка. Наверное, после той ночи я был как будто не в себе. Даже не мог взять ребенка на руки, ведь этими самими руками… Не знаю. Конечно, был страх, особенно первые дни, недели, но потом он стал утихать, почти совсем пропал, но все-таки оставался. И не только из-за того, что приедут полицейские машины с сиренами. Страх случайно встретить эту женщину с короткими черными волосами и испуганными глазами, которая видела меня в квартире Анны. Где-нибудь в супермаркете. Или на вечеринке. Или… Я постоянно боялся. Но ничего не происходило. Никто не приходил. Я понял, что Анна сдержала слово. Никому не рассказала о нас. Никто про нас не знал. Никто нас вместе не видел. Меня просто не было в ее жизни. Никаких связей. Я – просто случайный знакомый, о котором никто понятия не имел. Мне невероятно повезло. Невероятно. И тогда подумал, может, это не случайно. Может, мне дается шанс. Может, должен еще что-то сделать в жизни. И тогда – соглашаюсь на эту командировку в Афганистан. Никто не хотел, никому не улыбалось тащиться в растерзанную, грязную страну, на линию фронта. А я хотел эту работу. Считал ее важной. И поехал. А после Афганистана – другие горячие точки. Это очень важная и нужная работа.
Он серьезно кивает, словно пытается убедить сам себя, умолкает.
Ошарашенно смотрю на него. Все-таки Виктор Ленцен в конце концов признался.
Столько лет я мечтала о том, что все выясню, узнаю правду. И вот я все знаю, но внутри – только пустота. В комнате воцаряется тишина. Не слышно ничего, даже нашего дыхания.
– Линда, – наконец говорит он и чуть подается вперед в своем кресле. – Будьте добры, дайте мне ваш мобильный телефон.
Смотрю на него и твердо говорю:
– Нет.
Ты заплатишь за то, что сделал.
Останавливаю взгляд на массивной пепельнице посредине стеклянного столика. Ленцен замечает это. Печально вздыхает, откидывается на спинку кресла. Молчит.
– Несколько лет назад в Штатах я делал репортаж о приговоренных к смертной казни, – вдруг говорит он.
Молчу, а сама все думаю. Ни за что не отдам телефон. Он заплатит за то, что сделал, я позабочусь об этом.
– Они забавные, эти ребята, – продолжает Ленцен. – Некоторые из них десятилетиями сидят в камере смертников. В Техасе я с одним таким познакомился. Его приговорили за убийство с целью грабежа, которое он совершил с несколькими подельниками, когда ему было лет двадцать пять. В тюрьме он стал буддистом и начал писать детские книжки. Гонорары жертвовал на благотворительность. После приговора отсидел лет сорок. И вот каким вопросом он задавался: разве шестидесятипятилетний старик, просидевший сорок лет в камере смертников, и тот двадцатипятилетний, которого осудили, это один и тот же человек? И по-прежнему ли он является убийцей?
Смотрю на Ленцена, жду, когда он продолжит, потому что совершенно не представляю себе, что будет, когда он закончит говорить.
Где же ты, Юлиан?
– То, что случилось в ту ночь, – говорит Ленцен, – это роковая ошибка. Всего лишь мгновение, помутнение сознания, одно мгновение. Ужасное и непоправимое. Я бы все отдал, чтобы повернуть время вспять. Действительно все. Но, увы, это невозможно.
Он делает паузу.
– Но я покаялся, – продолжает он, – искренне. Каждое утро я просыпаюсь с одним желанием – творить добро. Хорошо работать. Быть хорошим человеком. Я помогаю многим замечательным организациям. Работаю на общественных началах. Я даже спас человеку жизнь, черт возьми! Ребенку! В Швеции, он тонул в речке. Все боялись броситься в реку, стояли на берегу. А я не испугался. И это ведь тоже я! То, что произошло тогда, это одно мгновение, одно ужасное мгновение. И на другой чаше весов – целая жизнь. И кто же я? В собственных глазах? В глазах коллег? Моей дочери? Неужели всего лишь убийца? И только?
Замечаю, что он уже давно говорит не со мной, а с самим собой.
– Нет, не только, – тихо говорит он.
Мне теперь ясно, почему я попалась на его удочку, почему поверила ему. Он не врал, когда говорил, что невиновен, что он журналист, отец семейства. Хороший человек. Он действительно так считает. Это его правда. Искаженная, извращенная, сработанная для собственного употребления правда.
Ленцен поднимает глаза, смотрит на меня.
В его глазах вдруг появляется решимость. По спине у меня пробегает холодок. Мы одни. Юлиан не придет. Бог знает, когда он вернется домой и передаст ли ему подруга мое послание. Впрочем, это уже не важно. Слишком поздно.
– У вас и сейчас есть выход, – говорю я. – Пойти в полицию и все рассказать.
Ленцен долго молчит. Потом отрицательно качает головой.
– Я не могу нанести такую травму дочери.
