Безмолвная ярость - Валентен Мюссо
Я все изложил Марианне по телефону. Не знаю, сделал ли это потому, что она заслуживала знать правду, или просто хотел поговорить, не дать порваться тонким нитям, связывающим нас. В Лозанне я чувствовал такую близость с этой женщиной, что теперь отказываюсь ее терять. И все же, не смея себе в этом признаться, боюсь, что прошлое — тень дома Святой Марии, тяжесть общего наследия — станет непреодолимым препятствием между нами.
Банк, о котором мне рассказывала моя мать, находится в VIII округе — есть определенная ирония в том, что она выбрала именно швейцарский банк для хранения своих секретов. Я забрал ключ от ее квартиры, как только добрался до города. Он лежал в ящике стола: даже если б я случайно наткнулся на него, никогда не подумал бы, что это тот самый ключ из шкатулки.
Я чувствую беспокойство и дискомфорт, когда подхожу к стойке. К счастью, формальности улаживаются быстрее, чем я мог себе представить. Удостоверение личности и официально оформленная доверенность дают мне доступ в хранилище, состоящее из трех отдельных помещений. Белые ящики, все одинаковые, на каждом четырехзначный номер. Сотрудник помогает мне открыть шкаф моей матери, откуда я достаю металлическую шкатулку небольшого размера. Устраиваюсь за столом в соседней комнате. Мне бы хотелось, чтобы в этот момент здесь была Марианна — страшно быть одному перед лицом того, что мне предстоит узнать.
Передо мной небольшой альбом квадратной формы с геометрическими узорами, раньше я никогда его не видел. На каждой странице одна фотография. Очевидно, все они из одной серии с той, что отдала мне Мод: тот же формат, та же зернистость, тот же тип обрамления. Это обитательницы дома Святой Марии, сфотографированные группами по две-три девушки в разных местах: перед фасадом, в парке, в спальне, в комнате, которую я идентифицирую как столовую. Под каждой фотографией мама написала имя девочки: Анн-Мари, Даниэль, Елена, Урсула, Жаннетт… Все они одеты в форменные платья и натянуто улыбаются. Меня поражает сходство в выражении их лиц: девушки кажутся взаимозаменяемыми пешками. Как же я раньше не понял, что та съемка была всего лишь шоу, способом заставить внешний мир поверить, что они счастливы и с ними хорошо обращаются?
Последняя фотография отсутствует, но в нижней части вписаны два имени: Нина и Дениз. Она сейчас у меня — единственная, которую моя мать захотела сохранить, прежде чем запереть альбом. Откуда у нее эти снимки? Она призналась, что украла деньги и документы из кабинета директора, прежде чем сбежать; значит, и шкатулку с альбомом забрала тогда же?
Вероятно, потому что под альбомом лежат досье интернированных Нины Янсен и Дениз Пьяже. Я пролистываю документы, но в них мало информации — частое явление, если верить Марианне. В деле моей матери нахожу регистрационный документ с указанием причин лишения свободы: «побег и сексуальная безнравственность».
Наступает очередь пресловутого конверта из крафтовой бумаги, который мама категорически запретила мне открывать. Взвешиваю на ладони, прощупываю: он не очень толстый, и документы, лежащие внутри, намного меньшего формата.
Знал ли я до того, как пришел в этот банк, что не сдержу обещание? Я сопротивляюсь, пытаюсь убедить себя, что не могу совершить такой постыдный поступок, но не чувствую себя виноватым. Мне кажется, я зашел слишком далеко, чтобы отступать. Медленно вскрываю конверт.
Снова фотографии, но совершенно другого свойства. Оправившись от шока, я насчитываю двадцать пять снимков и понимаю, что не смогу просмотреть все. Первый снимок — удар под дых: совершенно обнаженная девушка без сознания лежит на чем-то вроде операционного стола. Ее ноги разведены, руки свисают в пустоту по обе стороны от тела, волосы откинуты назад, чтобы открыть лицо. Фотография резко контрастная, что подчеркивает ее невыносимый вуайеризм. Меня мутит, я бросаю снимок на стол.
На всех остальных сцена идентична, за одним исключением — почти каждый раз девушка другая. Их уложили в такую позу, безжалостно и бесстыдно предложив глазу камеры, низвели до состояния марионеток. И я, конечно, понимаю, что кукловодом мог быть только Грегори Далленбах.
Вот доказательства, которые обещала мне моя мать. Фотографии сорокалетней давности, которые, без всяких сомнений, подтверждают жестокое обращение врача с несовершеннолетними. Я не в состоянии просмотреть и половину чудовищной коллекции. Я чувствую себя запачкавшимся. Меня захлестывает волна отвращения. Я кладу все снимки обратно в конверт. Мне следовало бы пожалеть, что я сразу не отдал его Гезу, как требовала мама, но я знаю, что должен был пройти через это испытание, что открытие истины могло завершиться только жестоким столкновением с реальностью.
Я пока не знаю, как сильно заблуждаюсь.
Последний документ априори представляет небольшой интерес. Это свидетельство о рождении. Мое. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, установить связь. Читаю метрику:
Семнадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в два часа дня в Париже родился Теодор Маркус Кирхер, ребенок мужского пола в семье Йозефа Эдуарда Кирхера…
Проблема в том, что я должен был родиться не 17 августа 1968 года, а 17 ноября. Иными словами, мне всю жизнь дурили голову насчет месяца моего рождения. Причина ясна. Моя мать познакомилась с моим отцом в феврале 1968 года, а значит, Йозеф Кирхер не может быть моим отцом.
Я вычитаю девять месяцев из даты, указанной в свидетельстве о рождении. Моя мать забеременела в ноябре 1967 года. Когда жила в доме Святой Марии. Когда ее сфотографировал Далленбах.
5
Париж, февраль 1968 года
Дениз пришлось долго ждать на банкетке из древнего зеленого бархата. В этом приемном покое все выглядело древним, от вздутого линолеума до мрачных гранатовых штор, не пропускающих дневной свет. Девушку то и дело сотрясала неконтролируемая дрожь, и сидевшая рядом Надин пыталась успокоить подругу, положив ей руку на колено. Заветный адрес Дениз получила от нее, к тому же она никогда не осмелилась бы приехать одна. Надин работала в клубе три года и была самым близким Дениз человеком с момента приезда в Париж.
В свои двадцать два года Надин уже дважды проходила «процедуру» и рассказала об этом, как о визите к стоматологу. Дениз понимала, что это всего лишь уловка, чтобы успокоить ее: «У тебя пару дней может быть температура, попринимаешь парацетамол и быстро восстановишься…»
Неужели так просто? Разве можно легко оправиться от подобного испытания? Был ли у Дениз выбор? Она думала об этом целыми ночами в своем номере в отеле и не представляла, как будет носить ребенка девять месяцев. И дело было не в том, что она жила впроголодь, а в том, что этот ребенок — мерзкий плод изнасилования; вот кто он такой!
