Владимир Цмыг - Страх
— Я хочу тебя…
— А где?
— Там, на путях пустые вагоны.
— Это далеко.
Сладострастно раздувая черно–пятнистые зобы, на болоте монотонно звенели лягушки. Возле стальной колеи сквозь зеленые хлопья листьев рубиновым огоньком сигареты рдел сигнальный фонарь. На бетонном перроне стук каблуков, смех немногочисленных пассажиров. По напряженным лицам Бармина и Людмилы прыгали таинственные тени. Пряно и густо пахло листвой, травой, за день нагретой землей. Даже дешевые резкие духи крановщицы, от которых темнее и нетерпеливее желание, не могли заглушить неистребимый запах леса.
Налетел пассажирский поезд и умчал кучку шумных пассажиров.
Где–то далеко над бухтой разносился требовательный вопль «ревуна» буксира. Лицом корейца желтела луна. Людмила за руку потянула Бармина, шелковистые пряди ивы сомкнулись за ними.
Стоя на коленях, он наклонился над женщиной… и неожиданно вспомнил. Неделю назад из прядей этой ивы выпутался какой–то мужик, на ходу застегивая ремень брюк. Холодными ноздрями Бармин сильно потянул воздух, пытаясь уловить воньцу застарелого человеческого дерьма. Людмила шумно ходила под ним, постанывала, вздыхала, а он уже не мог полностью отдаться близости…
* * *Они молча дошли до забора ее дома, как по обязанности, Бармин пресно поцеловал в ее вялые, не отвечающие губы. В общагу он не поехал, и со сторожем в вахтерке допил остатки водки и так не распечатанное пиво.
* * *Он свободен и только что из душевой. Солнце перевалило за полдень. Ветер, пробежав по широкой болотистой равнине, приносил еле уловимый запах горных лесов и соевых полей. На волноломе, понизу обросшего скользкими зелеными водорослями, опять визжат и хохочут черные пацаны, сталкивая друг друга в воду. Павлиньи хвосты брызг пронзительно распускаются над ними. Вне досягаемости мелких волн — извилистая зеленовато–черная кайма в порох высохшей ламинарии.
Саженками отмахав большой полукруг, Бармин подсыхает на раскаленном песке. За шиферными крышами складов мелькает оранжевая макушка экскаватора. Много левее, на ажурном скелете стрелы крана, в золотой синеве — темная букашка… Взлетают темные штришки рук: значит, кто–то проходит мимо колючего заграждения и букашка просит свободного гражданина купить папирос или чая. Там строительная зона, в крытых машинах привозимые из лагеря зеки весь день тоже лепили бетонные перекрытия и балки. Из–за крыш не видно вышек и шипастого двойного проволочного забора…
Метнулся правый штришок, Бармин знает: сейчас через два ряда заборов летит пустой спичечный коробок с деньгами, утяжеленный камушком. Скучающая охрана не обращает внимания. Ей выгодно, немалая толика сигарет и чая перепадает.
Зеку незнакомые люди обязательно перебросят и сигарет и чая. Обвесят старуху в магазине, не доложат продуктов в котел в больнице, но здесь всё по совести…
Две портовые шлюхи, настолько затасканные, что их кирзовые рожи мало кого прельщали, по тайной договоренности, рано утром вошли в открытые двери неохраняемого стройучастка, и спрятались среди штабелей готовых плит и балок. Вечером, когда зеков увезли, пошатываясь, они вылезли из бетонного лабиринта с лифчиками полными смятых, влажных рублей и долларов. Здесь тоже без обмана…
* * *Под разлепленные веки бешеным, раскаленным потоком хлынуло солнце. Ломило виски, как пустой железный бункер, гудела голова, крупные жемчужины пота густо выкруглялись на груди, животе. Противная вялость и расслабленность от сна под солнцем.
Съехав с дороги, зарывшись в песок шинами, белой льдиной полыхал новенький «Москвич». В кругу двух крепких парней и двух девушек гудел, ухал, чмокал тугой волейбольный мяч. На измятой зеленой подстилке еще одна с рыже–золотой, толстой косой, приколотой к затылку. Нежен розовый загар, ярко голубеют лифчик и плавки.
Девушка, как нерпа или отшлифованный струями речной голыш: без единого угла, плавная, крупная. Подруги, видимо, втайне ревновали и не любили золотоволосую, но в то же время им льстило, что рядом с ними такая красота… Девушка в голубом была слишком серьёзна, чтобы быть интересной для двух резвящихся, как щенята, парней. Подруги золотоволосой коренасты, коротконоги, но, как дворняжки, более хитры и цепки в жизни… Меньшую свою привлекательность они компенсировали преувеличенным оживлением, страстью, темпераментом — возбуждающими взвизгами подстегивали, щекотали нервы парней.
Что форме (телу) дается запросто, духу (душе) — порой ценою невероятных усилий и ухищрений…
Бармин побрел к морю, лопатками чувствуя взгляд золотоволосой. На нем черные нейлоновые плавки с красным поясом. Тело загорелое, поджаро, под гладкой коричневой кожей (точно намотана толстая проволока) четко выделяются мускулы…
К вечеру покрупневшие волны подхватили его, звеня, подбросили и понесли от берега, глаза и ноздри щипля солью. Мириады зеркальных бликов покалывали зрачки, словно насос, соленая, йодистая прохлада высосала недавнюю расслабленность. Он перевернулся на спину, вода тонко запела, загудела в ушах… Бармин услышал, как на страшной глубине, постукивая, пощелкивая, перемещаются камушки. Поджав оранжевые перепончатые лапки, опустив тяжелый клюв, на человека скосив внимательный взгляд, низко проплыла чайка, и крикнула гортанно — тоскливо. Вечно жалующийся крест в сине–золотой вышине!..
Склонив голову к плечу, на одной мускулистой ноге Бармин долго прыгал у кромки. Тяжелые капли дырявили сухой песок, под ладонью еще гудит, звенит морская глубина…
На полпути они встретились, пристально глянули в глаза друг друга и неожиданно оба вздрогнули…
Пораженный Бармин сел рядом со своей одеждой. С влажных волос текло, солью жгло глаза, ветерок гладил спину, тончайшей подсохшей корочкой стягивая кожу… Вспарывая полыхающую бирюзовую лаву, бодро татахтал черно–белый катерок с закопченной широкой трубой. На люке машинного отделения кверху килем шлюпка, лучи ярко дробились на красном лаке свежеокрашенного днища. На вантах шкурой зебры трепыхалась выстиранная тельняшка. Бородатый матрос по пояс голый, увидев девушек, что–то орал, покачивая правой рукой со сжатым кулаком, возле локтя перехватив её левой…
Золотоволосая застыла у темной влажной полосы. Ослабевшие волны, шевеля ленты водорослей, расползались разноцветными узорами. Чисто по–женски подошвой ступни она трогала подступившую воду. Казалось, она начисто забыла, зачем подошла к морю. Округлая рука на плавном изгибе бедра, золотой жгут делает шею длиннее, плавней.
В глазах Бармина еще мерцали ее серые, широко поставленные, удивленно–испуганные глаза. В ярких черных дробинках зрачков нет юной радости, а лишь какая–то не по возрасту потаенная горечь. Неожиданно странная радость охватила Бармина. Опять во влажной синеве над пурпуровым вейником металась сизо–черная птица…
Рыжеволосая так и не вошла в воду. Для крупного тела походка ее неожиданно танцующа, носки ступней, как балерина, она далеко отбрасывала в стороны. На покрывале она обхватила колени, на ладони положила подбородок с неглубокой ямочкой. Не таясь, они в упор глядели друг на друга, как будто, наконец, после долгой разлуки встретились и, сдерживая порыв, выглядывают из–за спин людей…
Друзья ее, взрывая песок, носились по пустынному пляжу, кулаками лупили по гулко ахающему мячу, купались, пили пиво, вытащенное из багажника. Как и на покрывале, в этой компании она была как бы с краю, случайна. Но даже в стороне она значительна, как бывает значительна лишь истинная красота. В будущем, когда ее подруги расплывутся, потеряв форму, золотоволосая перейдет в новую ипостась, ипостась зрелости. Порода, сквозящая в каждом ее движении, возрасту долго не даст исковеркать прекрасную форму…
Покопавшись в машине, девушка в голубом купальнике с яркой пачкой сигарет, не дойдя по покрывала, повернула в сторону Бармина… Ему надо бы подняться, но он вдруг растерялся, как всегда теряются люди перед настоящей красотой… Глядя на нее снизу, он слышал девичий голос, не вникая в смысл слов. Меж длинными пальцами — белый карандаш сигареты, у локтя светился тончайший пушок. Ногти коротко отстрижены и без маникюра.
— У меня спички есть, — застенчиво улыбнулась золотоволосая, — Вы же сами видите, на покрывале…
Бармин понял: этим она давала ему зацепку, чтоб дальнейшее он взял в свои руки, ведь у нее может не найтись смелости и слов, и все сломается, так и не наладившись. Он смог лишь промычать что–то неопределенное, глядя на округлые коленные чашечки присевшей девушки, где натянутая кожа выявила таинственный узор…
От по–мужски глубоких затяжек ее гладкие щеки втягивались, отчего на лице появлялось какое–то странное, болезненное выражение. Они молчали, словно в уме подыскивали такие слова, которые, как стальной цепочкой, свяжут их навсегда. Девушка вдруг тихо рассмеялась и покраснела — нежно–розовая краска залила лицо, шею. Они одновременно выпрямились, девушка немного ниже его. Стоит рядом, курит, на песке ступней чертит узоры, смотрит прямо в глаза. Лицо золотоволосой чистое, без единой веснушки. По–женски суженный кверху лоб, выпуклый, посредине, наверное, от волнения взбухла вена. Ему нравится такой лоб.
