Кристофер Дикки - Кровь невинных
Я хотел задать вопрос солдату, стоявшему позади меня, но, когда обернулся, он уже ушел. Я не стал искать этого человека. Просто чувствовал, что начинаю ненавидеть его, и мысль о том, что именно этого он и хотел добиться, не особенно меня утешала.
* * *В болотах около военно-воздушной базы в Эглине я видел много змей, чаще всего водяных щитомордников. Мы по пять, шесть иногда восемь часов в сутки пробирались между торчащими из воды кипарисовыми пнями, перешагивали через них, обходили, а иногда шли прямо по ним. Они вонзались в нас, ставили подножки, мы часто спотыкались о них. Иногда замечали щитомордников, которые скользили к нам по черной глади воды, а затем продолжали свой путь мимо застывших от ужаса людей. Вскоре мы перестали их пугаться.
В первую ночь мы проверяли, чтобы под ногами не оказалось скорпионов и коричневые пауки-отшельники не прятались на выбранном для ночлега месте. Может, они скрывались где-то поблизости. По крайней мере нас никто не кусал, кроме москитов или чиггеров. Ко второй ночи мы были уже так искусаны, что нам было все равно.
Эглин находился в болотистой части Флориды, области, расположенной между городами Найсвилль, Валпарейзо и Багдад. Сырой маленький ад. Мы провели здесь шестнадцать дней и начали буквально гнить заживо. Когда попадаешь сюда, то думаешь, что тебе удастся пройти, не замочив ноги. Но через некоторое время понимаешь, что ничего не выйдет. Резина штанов натирает задницу, москиты и комары облепляют лицо, пот льется по всему телу и застывает коркой в паху, так что вскоре все твои иллюзии рассеиваются и ты с наслаждением погружаешь ноги в прохладную воду, как только появляется удобный случай. Потом кожа на ступнях белеет и сморщивается, а мозоли, которые ты набил во время тренировок, бега и строевой подготовки, начинают отслаиваться.
Мой мозг стал вытворять со мной странные шутки. Однажды днем я увидел на маленьком холмике посередине болота гроздья цветов — не обычные болотные кувшинки, а маргаритки, причем того сорта, который можно найти только в цветочных магазинах. Я подумал: «Как они прекрасны и почему оказались здесь?» Потом цветы исчезли. А я продолжал смотреть на то место, где они только что были. И они появились снова. Но мне не хотелось дотрагиваться до них, потому что я знал, что это — только видение.
— Потерял что-то? — Хернандес увидел, как я шарю рукой в воздухе, словно пытаюсь дотянуться до несуществующих цветов.
К утру двенадцатого дня неожиданно похолодало, мы все продрогли во сне и проснулись очень рано. Клифтон сел, протер глаза. Я посветил фонариком в его сторону и заметил нечто похожее на складку на земле под ним.
— Не двигайся, — быстро прошептал я. Он послушался. — Встань и… не оглядывайся, пока не сделаешь пару шагов вперед.
Мокассиновая змея заползла под него, пока он спал, и пригрелась там, а он так вымотался за день, что даже не ворочался во сне. Я испугался за него, сердце бешено колотилось. Когда я понял, что он заметил змею, то облегченно вздохнул.
* * *— По-моему, нам не все рассказали об этом месте, — предположил Хернандес после первого ночного марш-броска в пустыне неподалеку от полигона Дагвей-Прувинг, Граунд, штат Юта.
— Мне достаточно того, что я уже знаю, — ответил я, — мои ноги раздулись, как гамбургер. Я так устал, что у меня начались галлюцинации. Мой желудок свернулся в трубочку, и я не знаю, то ли я свалюсь от гриппа, то ли от синяков, то ли меня прикончит один из этих химических реагентов. А как ты себя чувствуешь?
— Точно так же… об этом я и хотел поговорить. Мне кажется, здесь что-то есть… ты меня понимаешь? Думаю, они здесь не все очистили. А я даже не смогу воспользоваться противоядием, потому что не знаю, какое из них поможет.
— Я пошутил. Прибор показывает, что здесь чисто.
— Да. Но может, они его специально так настроили.
— Брось. Не забивай себе голову.
— А как насчет биологического оружия? Этой, как ее… сибирской язвы? Или среднеазиатской лихорадки? Вот черт.
— Заткнись.
— А вдруг здесь летают маленькие споры сибирской язвы? Просто остатки? Тебе нужно только вдохнуть одну из них. И все. Стопроцентная смерть.
— Хватит нести чушь. Мы здесь, мы не можем выбраться отсюда, и нам не станет легче, если мы начнем сходить с ума.
После этого мы не разговаривали. Возможно, просто боялись.
Была середина лета, но мы находились на высоте шесть тысяч футов, где воздух холодный и бодрящий, а солнечный свет рассекает его острыми лучами. По ночам черное небо усеивали звезды, сиявшие ярко, как в планетарии, но теперь, когда я мог лечь на спину и посмотреть на них, некоторые уже исчезли с первыми проблесками рассвета. Вскоре на небе останутся только планеты и серебряная луна, а потом взойдет солнце. Я никак не мог уснуть. Как ни старался сосредоточиться на звездах, в голове крутились обрывки фраз, которые я слышал на лекциях о химической войне.
Мне казалось, что ночь — идеальное время для химической атаки. Спокойная прохладная ночь с легким ветерком. Отличное время для убийства. Солнце разрушает большинство химических реагентов. Солнечный свет на шестьдесят процентов снижает эффективность действия нервно-паралитического газа. Сильный ветер может переносить смертельные дозы отравляющего газа на сотни миль, но его действие непредсказуемо. Ветер способен развеять газ. Другое дело, если все происходит тихо под покровом ночи… какой здесь мог быть газ? Что они испытывали в Дагвее в шестидесятых? Что? Нам давали только самую поверхностную информацию. Иприт и газ кожно-нарывного действия — любимое средство русских. Они заставляют тебя корчиться от боли, твоя кожа начинает облезать, как покрытый солью слизняк. Их называли «изнуряющими реагентами». Они не обязательно убивают, но быстро лишают дееспособности, первым делом уничтожая глаза.
Затем следовали реагенты, которые мы считали смертельными: газ удушающего действия вроде фосгена, страшного убийцы времен Первой мировой войны, который вызывал отек легких; кровавый газ, изготовленный на основе цианида, который вызывает сильнейшие конвульсии, прежде чем человек умирает от удушья.
Ночь была лучшим временем для их применения.
Я никогда не умел распознавать планеты, за исключением тех, о которых знал. Венера. Марс. Любовь и война. Серебристо-голубая и красная. По крайней мере так говорили, но мне казалось, что я просто представляю себе эти цвета.
Некоторые разновидности нервно-паралитического газа имели странные, почти мистические названия, например табун или соман. Другие назывались холодными, техническими словами, как модели машин, — ЦМПФ, или ВР-55, или В-ИКС. Это было изощренное оружие. Формула составлялась таким образом, что в одном случае смертоносный эффект сохранялся в течение двадцати минут, а в другом — до двух тысяч семисот часов. Возможно, в случае войны нервно-паралитический газ не собирались применять на передовых, потому что он представлял опасность не только для врагов. Его разрабатывали, чтобы использовать против внутренних войск, на аэродромах и, хотя никто не говорил об этом прямо, против мирного населения. Это было самое страшное химическое оружие. Чтобы умереть от подобных реагентов, не нужно даже вдыхать их. Достаточно соприкоснуться с ними, что может произойти в любой момент. Их нельзя увидеть, они не имеют запаха. Люди просто мгновенно падают замертво, как жертвы чумы в библейских сказаниях, даже не зная, что их убило.
В лучшие времена Дагвея наши американские ученые заряжали этими реагентами ракеты и артиллерийские снаряды. Их распыляли, как инсектициды, с помощью самолетов, пропитывая эту забытую Богом землю песков, москитов, ящериц-ядозубов и змей самыми зловещими компонентами, которые только могли изобрести, в полной уверенности, что русские придумают нечто более ужасное. Американцы много экспериментировали с системами замедленного действия, устройствами вроде мин, которые срабатывают, когда враг проникает на наши позиции. Возможно, некоторые из этих забытых или неправильно установленных мин все еще находились здесь…
Но я не хотел об этом думать. «Клянусь, что добровольно вступаю…» — я стал повторять про себя текст присяги, но это не помогало. Мысли все время возвращались к газу. Теперь они послали сюда рейнджеров на тренировку, наши ноги ободраны, распухли и кровоточат после путешествия по болотам. Нервная система перегружена от усталости и долгого, утомительного пути в спецодежде МОПП-4, напичканной защитными средствами от химического, биологического и ядерного оружия: прорезиненной тканью, подкладкой с активированным углем, капюшонами и, конечно, противогазами и запечатанными бутылками с соломинками, через которые мы пили воду, как огромные мухи, сосущие нектар из цветков. Иногда мы пересекали тот же самый участок в МОПП-0 — облегченной униформе. Снимали маски и костюмы, у нас не было никаких средств защиты, кроме маленьких аптечек с сывороткой. Но мы не имели права пользоваться ею, пока у нас не начнутся судороги. Интересно, мы должны проходить здесь обучение или на нас ставят опыты? Испытывают новые костюмы, а также смотрят, какой эффект окажут на нас химикаты через несколько лет? Кто знает? Каждый чувствовал здесь какой-то подвох. И даже если на самом деле все было в порядке, нам все равно казалось, что это не так. В этом заключается особенность ведения химической и биологической войны, ты начинаешь сходить с ума, просто думая обо всем этом.
