Джонатан Келлерман - Книга убийств
Красные следы на запястьях и щиколотках. И снова черные пятна на ногах — словно знаки препинания в розовом ореоле.
Ожоги от сигарет.
Длинные белые ноги раздвинуты — пародия на приглашение получить сексуальное удовольствие. Этот снимок я пропустил.
Центр, Бодри-авеню, тело сброшено с шоссе номер 101. Убийство на сексуальной почве, снят скальп, задушена, ножевые ранения, ожоги. Н.Р.
— «Н.Р.» — это значит «не раскрыто»? — спросил я.
— Кроме альбома и оберточной бумаги, больше ничего не было? — поинтересовался Майло.
— Ничего.
Он снова проверил голубую бумагу, потом розовую, которая была внутри, вернулся к снимку убитой девушки. Долго над ним сидел, снял одну перчатку и потер лицо, словно пытался вымыть его без воды. Старая привычка. Майло всегда так делает, когда нервничает. Иногда она помогает мне понять, какое у него настроение, а порой я просто не обращаю на нее внимания.
Он снова провел рукой по лицу. Сжал нос пальцами. Опять принялся тереть щеки рукой. Скривил губы и уставился на снимок.
— Вот это да, — пробормотал он и через несколько минут добавил: — Да, думаю, это значит «не раскрыто».
— Такого значка нет у других фотографий, — заметил я. Никакого ответа.
— Иными словами, мы должны обратить внимание именно на это убийство?
Никакого ответа.
— Кто она? — спросил я.
Майло перестал кривиться, посмотрел на меня и оскалился. Это не было улыбкой, даже отдаленно ее не напоминало. Такое выражение, вероятно, появляется на морде медведя, когда он видит добычу, которую может заполучить без особых усилий.
Он взял голубой альбом, и я заметил, что у него дрожат руки. До сих пор мне не приходилось видеть ничего подобного. Еще раз устрашающе фыркнув, Майло положил альбом на стол, расправил углы. Потом встал и отправился в гостиную. Стоя лицом к камину, взял кочергу и принялся тихонько постукивать.
Я внимательнее присмотрелся к изуродованной девушке.
Майло спросил:
— Зачем тебе забивать этим голову?
— А как насчет твоей головы?
— Моя уже забита всякой дрянью. Моя тоже.
— Кто она, Майло?
Он положил кочергу на место и принялся бесцельно расхаживать по комнате.
— Кем она была? — повторил он. — Человеком, который превратился в ничто.
ГЛАВА 5
Первые пять убийств оказались совсем не такими страшными, как он думал.
Совсем не страшными по сравнению с тем, что он видел во Вьетнаме.
Его отправили в Центральный округ, неподалеку — с точки зрения географии и культуры — от Рэмпарта, где он прослужил год, а потом еще восемь месяцев в Ньютон-Банко.
Ему удалось перевестись из Ньютона, где занимались борьбой с проституцией. Вот было весело. Ха-ха-ха. Чей-то смеющийся голос.
Ему исполнилось двадцать семь, он уже начал прибавлять в весе, был новичком в отделе убийств и сомневался, что сможет там работать. Впрочем, он сомневался, что вообще будет работать в полиции. Но после Юго-Восточной Азии что еще ему оставалось делать?
Свежеиспеченный детектив, которому удалось сохранить свой секрет, хотя он знал, что разговоры все равно пойдут.
Никто ничего не говорил ему прямо, но он же не глухой. Что-то с ним не то — как будто он считает себя лучше остальных.
Пьет, однако предпочитает помалкивать. Совсем не стреляет.
Пришел на холостяцкую вечеринку Хэнка Суонгла, а когда привели девочек и началось настоящее веселье, где он был, черт подери?
Можно бесплатно потрахаться, а он слинял.
За бабами не бегает, точка.
Странный.
Результаты тестов, настойчивость и количество раскрытых преступлений позволили ему перейти в Центральный округ, где его определили в напарники к тощему, как палка, сорокавосьмилетнему типу по имени Пирс Швинн, который выглядел на все шестьдесят и считал себя философом. Они со Швинном работали в основном по ночам, потому что Швинн лучше себя чувствовал в темноте. От яркого света у него начиналась мигрень, и он жаловался на хроническую бессонницу. И ничего удивительного: Швинн пил микстуру и глотал таблетки от насморка, как конфеты, поскольку у него был постоянно заложен нос, а еще выпивал десятки чашек кофе за дежурство.
Швинн любил ездить по городу и мало времени проводил в кабинете, приятное разнообразие после Банко. Оборотной стороной медали являлось то, что Швинн терпеть не мог бумажной работы и с удовольствием переложил ее на плечи младшего напарника.
Майло много часов провел, работая его секретарем, однако решил, что лучше помалкивать и слушать, поскольку Швинн давно служил в полиции и мог кое-чему его научить. Когда они ехали в машине, Швинн то мрачно отмалчивался, то вдруг становился чересчур болтливым и превращался в важного наставника, проповедующего прописные истины с обязательным выводом в конце.
Он напоминал Майло одного из преподавателей старшего курса, когда он учился в Университете Индианы. Герберт Милрад, обладатель наследственного состояния, специализировался на творчестве Байрона. Он отличался красноречием, от которого у Майло сводило челюсти, всячески превозносил красоту человеческого тела и был подвержен резким сменам настроения. Милрад все понял насчет Майло к середине первого семестра и попытался этим воспользоваться. Но Майло к тому времени еще не до конца разобрался в своих предпочтениях и потому тактично отклонил его предложение. К тому же Милрад вызывал у него физическое отвращение.
Быть отвергнутым не слишком приятно, и Майло прекрасно понимал, что Милрад отомстит. Ему вряд ли светило дальше заниматься наукой, да и на степень доктора философии он не рассчитывал. В результате Майло получил степень магистра гуманитарных наук, расчленив на части и обмусолив каждое слово несчастного Уолта Уитмена и чудом сдав зачет. Впрочем, у него вызывала зубовный скрежет чушь, которая называлась литературным анализом текста, и он с радостью расстался с университетом, тут же лишившись отсрочки от армии, которую имели все студенты. В студенческом центре занятости он увидел объявление и отправился работать служащим в Национальный заповедник дикой природы в Маскататуке и стал ждать, когда его призовут. Повестка пришла через пять недель.
К концу года Майло уже служил санитаром, шагал по рисовым полям, обнимал за плечи мальчишек-солдат, наблюдая, как отлетают их едва сформировавшиеся души, и одновременно пытался удержать руками еще теплые внутренности — труднее всего было с кишками, которые проскальзывали между пальцами, как сырые сосиски. И смотрел на кровь, истекающую из тел в грязную воду.
Майло вернулся домой живым и невредимым, понял, что гражданская жизнь и родители его раздражают, отправился путешествовать, некоторое время жил в Сан-Франциско, разобрался в своих сексуальных предпочтениях. Вскоре он начал задыхаться в Сан-Франциско, который представлялся ему самовлюбленным лицемером, купил старый «фиат» и поехал вдоль побережья в Лос-Анджелес, где и остался, потому что уродство города его успокаивало. Некоторое время Майло брался за самую разную работу, а потом решил, что, наверное, в полиции ему будет интересно, и почему бы, черт подери, не попробовать?
Там он проработал три года. И вот в семь часов вечера, когда они сидели со Швинном в машине на стоянке в Тако-Тио, на улице Темпл, и ели бурито с зеленью и соусом чили, раздался сигнал вызова. Швинн помалкивал и без особого удовольствия поедал свою порцию.
Майло переговорил с диспетчером, записал информацию и сказал:
— Думаю, нам нужно ехать.
— Давай сначала поедим, — заявил Швинн. — Все равно там уже никто не оживет.
Убийство номер Восемь.
Первые семь оказались самыми обычными, ничего особенного. Да и найти убийцу не составляло никакого труда. Почти все жертвы Центрального округа были черными или мексиканцами — преступники тоже.
Когда Майло с Пирсом появлялись на месте преступления, из белых там бывали только полицейские и представители соответствующих служб. Такие дела никогда не обсуждались на страницах газет и заканчивались штрафом или залогом, или, если плохому парню попадался тупой общественный защитник, его надолго засаживали в камеру предварительного заключения, затем быстро проводили судебный процесс и давали максимальный срок.
Первые два убийства произошли в результате самой банальной стрельбы в баре. Придурки так напились, что остались на месте преступления, когда прибыла полиция, — они продолжали держать в руках еще дымящиеся пистолеты и не оказали никакого сопротивления.
Майло наблюдал, как Швинн разобрался с придурками. Впрочем, вскоре оказалось, что он со всеми поступает одинаково. Сначала бормочет что-то маловразумительное, обращаясь к задержанному, который ничего не может понять. Затем, прямо на месте преступления, заставляет его признаться в содеянном, предварительно убедившись, что Майло держит в руках ручку и блокнот и все записывает.
