Стивен Кинг - Кто нашел, берет себе
– Эй! – крикнул кто-то.
Толпа в едином порыве качнулась назад. Тома швырнуло на Тодда, который плюхнулся на пятую точку. Том пытался удержаться на ногах, и ему это почти удалось, но тут мужчина, стоявший перед ним – кричащий, нет, вопящий, – угодил задом ему в промежность, а локтем – в грудь. Том свалился на своего друга, услышал, как разбилась бутылка «Беллса», до его ноздрей долетел резкий запах виски, вытекшего на асфальт.
Он успел подняться на ноги, чтобы увидеть, как автомобиль – действительно «мерседес», большой седан, серый, как и это туманное утро, – врезался в толпу, по пути раскидывая людей, описывая пьяную дугу. Кровь капала с радиаторной решетки. Женщина упала на капот, выставив вперед руки, с ее ног слетели туфли. Она ударила ладонями по стеклу, попыталась схватиться за дворник, промахнулась, свалилась куда-то вбок. Рвались желтые ленты с надписями «НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ». Стойка звякнула о борт седана, ни на йоту не замедлив его продвижение вперед. Том увидел, как передние колеса переехали спальник и крепкого мужчину, присевшего над ним на корточки, выставившего руку, словно защищая его.
Теперь «мерседес» надвигался на Тома.
– Тодд! – закричал он. – Тодд, поднимайся!
Он попытался найти руки Тодда, схватил одну, потянул. Кто-то врезался в него, и он вновь упал на колени. Он слышал двигатель машины-убийцы, ревущий на максимальных оборотах. Очень близко. Попытался отползти, чья-то нога ударила его в висок. Перед глазами вспыхнули звезды.
– Том! – Тодд оказался позади него. Как такое могло произойти? – Том, что за хрень?
На него упало тело, за которым последовало что-то еще, невероятно тяжелое, давящее, грозящее размазать по земле. Бедренные кости хрустнули, словно сухие косточки индейки. Потом давящая тяжесть исчезла. Ей на смену пришла боль.
Том попытался поднять голову и сумел продержать ее над мостовой достаточно долго, чтобы увидеть задние огни, растворяющиеся в тумане. Увидел он и осколки стекла от разбитой бутылки. Увидел и распростертого на асфальте Тодда. Из его головы текла кровь, собираясь в лужу. Алые следы протекторов уходили в туманный полумрак.
Линда была права, подумал Том. Ему следовало остаться дома.
«Я умираю, – подумал он, – и, может, оно и к лучшему. Потому что в отличие от Тодда Пейна я не обналичил свою страховку. Хотя, – подумал он, наверное, обналичил бы, если бы заставила нужда».
Потом пришла тьма.
Когда сорок восемь часов спустя Том Зауберс очнулся на больничной койке, Линда сидела рядом и держала его за руку. Том спросил, будет ли он жить. Она улыбнулась. Сжала его руку и ответила: да, точно.
– Я парализован? Скажи мне правду?
– Нет, дорогой, но у тебя множество переломов.
– А Тодд?
Она отвела взгляд, прикусила губу.
– Он в коме, но врачи думают, что рано или поздно он из нее выйдет. Об этом свидетельствуют его мозговые волны или что-то такое.
– Там был автомобиль, я не смог увернуться.
– Я знаю. Не только ты. За рулем сидел какой-то безумец. Его не поймали, во всяком случае, пока.
На водителя «мерседеса» Тому было наплевать. Он обрадовался, что его не парализовало, но…
– Насколько серьезные у меня травмы? Только честно.
Она встретилась с ним взглядом, но сразу отвела глаза. Снова уставилась на открытки с пожеланием скорейшего выздоровления на прикроватном столике.
– Ты… ну… пройдет немало времени, прежде чем ты сможешь ходить.
– Сколько?
Она подняла его руку, всю в ссадинах, и поцеловала.
– Они не знают.
Том Зауберс закрыл глаза и заплакал. Линда какое-то время слушала, а потом, не выдержав, наклонилась и начала нажимать кнопку морфинового насоса. Нажимала и нажимала, пока машина не перестала впрыскивать лекарство. К тому времени Том уже спал.
1978 год
Моррис достал одеяло с верхней полки стенного шкафа в спальне и укрыл Ротстайна. Тот со снесенной макушкой распростерся на кресле. Мозги, породившие Джимми Голда, Эмму, сестру Джимми, родителей Джимми, поглощенных собой, почти спившихся, – не отличимых от родителей самого Морриса, подсыхали на обоях. Случившееся не потрясло Морриса до глубины души, но порядком удивило. Он ожидал увидеть немного крови, дыру между глаз, но никак не мощный фонтан ошметков плоти и осколков костей. Все дело в отсутствии богатого воображения, предположил он. Вот почему он мог читать гигантов современной американской литературы – читать и оценивать, – но никогда не станет одним из них.
Фредди Доу вышел из кабинета. На его плечах висели туго набитые дорожные сумки. Кертис тащился за ним, склонив голову, с пустыми руками. Внезапно он ускорился, проскочил мимо Фредди, метнулся на кухню. Хлопнула раскрывшаяся дверь черного хода, ветер ударил ее о стену, донеслись характерные звуки: Кертиса рвало.
– Его стало мутить, – ввернул Фредди. Он всегда озвучивал очевидное.
– Ты в порядке? – спросил Моррис.
– Да. – Фредди вышел через парадную дверь не оглянувшись, остановился, чтобы подхватить монтажный лом, прислоненный к креслу-качалке на переднем крыльце. Они собирались вломиться в дом, но хозяин не запер парадную дверь. Как и кухонную. Ротстайн, похоже, целиком и полностью надеялся на сейфовый замок. Вот тебе и недостаток воображения.
Моррис прошел в кабинет, увидел письменный стол Ротстайна, на котором царил идеальный порядок, пишущую машинку под чехлом. Посмотрел на фотографии на стене. Здесь были обе бывшие жены, смеющиеся, молодые и прекрасные, одетые и причесанные по моде пятидесятых годов. Любопытный факт: Ротстайн держал своих бывших там, где мог смотреть на них, когда писал, но Моррис не располагал временем, чтобы подумать об этом; он не успевал даже ознакомиться с содержимым ящиков стола писателя, хотя и очень хотелось. Хотя был ли в этом смысл? Записные книжки он заполучил. То есть завладел мыслями писателя. Всем, что тот написал за восемнадцать лет, которые не публиковался.
Фредди, конечно, сразу забрал все конверты с деньгами (естественно, Фредди и Кертиса заботили только купюры), а вот записных книжек на полках сейфа еще хватало. Ротстайн отдавал предпочтение записным книжкам «Молескин» – такими пользовался Хемингуэй и такими мечтал пользоваться Моррис, находясь в исправительной колонии для малолетних преступников: тогда во взрослой жизни он видел себя писателем. Но в колонии Ривервью ему выдавали на неделю только пять листков толстой мягкой бумаги «Блю хорз». Едва ли их могло хватить для того, чтобы начать писать Великий американский роман. Попытки получить больше ни к чему не привели. Однажды он предложил Элкинсу, доверенному лицу интенданта, отсосать за десяток листов, но получил по морде. Забавно, с учетом того, что все девять месяцев, проведенных в колонии, его заставляли заниматься сексом безо всякого согласия, обычно на коленях и зачастую с собственными грязными трусами во рту.
Он не считал свою мать полностью ответственной за все эти изнасилования, но часть вины, безусловно, лежала на ней. Знаменитая Анита Беллами, профессор истории, чья книга о Генри Клее Фрике номинировалась на Пулитцеровскую премию. Настолько знаменитая, что считала, будто знает о современной американской литературе все. Именно спор о трилогии Голда заставил его в тот вечер выбежать из дома, в ярости и с твердым намерением напиться. Что он и сделал, хотя был несовершеннолетним и выглядел соответственно.
Спиртное действовало на Морриса не лучшим образом. Выпив, он творил вещи, о которых потом не помнил, и все его деяния были отвратительны. В тот вечер он угнал автомобиль, проник в чужой дом, устроил там погром и подрался с охранником, который пытался удержать его до приезда копов.
С тех пор прошло почти шесть лет, но воспоминания оставались четкими и ясными. Украсть автомобиль, покататься на нем по городу и бросить (может, предварительно помочившись на приборную панель) – это одно. Глупо, конечно, но при удаче он мог бы выйти сухим из воды. Но залезть в дом в Шугар-Хайтс и устроить погром? Это уже глупость в квадрате. Он ничего не хотел брать в том доме. Во всяком случае, потом не мог ничего такого вспомнить. А когда он что-то действительно захотел? Когда предложил определенные услуги за несколько листков бумаги «Блю хорз»? Ему дали в морду. Он рассмеялся, поскольку так поступил бы Джимми Голд (по крайней мере до того, как вырос и продался за Золотой бакс). И что произошло потом? Ему вновь дали в морду, только сильнее. Глухой треск ломающегося носа заставил его заплакать.
Джимми не заплакал бы никогда.
Он с вожделением смотрел на записные книжки «Молескин», когда Фредди Доу вернулся с двумя пустыми дорожными сумками. Он также принес потрепанный кожаный саквояж.
