Татьяна Степанова - Три богини судьбы
– Но, Кать, как же я квартиру оставлю?
– А как ты будешь без воды и канализации эти дни? Давай собирайся, сейчас я вызову такси, и забудем весь этот капремонт на сегодня как страшный сон.
– Кать, я…
– У меня знаешь какие дома пирожные? – выдвинула Катя последний, самый веский аргумент, – пальчики оближешь. И чай я тебе заварю – этот твой любимый со сливками и карамелью.
Толстушка Анфиса собирала сумки. В ванной пилили стояк – пилите, Шура, или как там вас, пилите! Такси приехало через пять минут. Катя была довольна. Это вам не совещание в министерстве, где скука смертная и надо все равно сидеть, подставив диктофон, строчить в блокноте, записывая умные бесполезные мысли. Это вам – живой процесс, на который можно влиять своей собственной волей.
– А я не помешаю? – Анфиса уже не сопротивлялась, просто беспокоилась из деликатности. – Твой муж… Вадик, он все еще не…
– Он за границей вместе со своим работодателем. – Катя пока не хотела касаться этой весьма больной для себя темы – отношений с «Драгоценным В.А.», как именовался муж ее, Вадим Андреевич Кравченко, на домашнем жаргоне.
– А вы, значит, еще с ним не…
– Ты успеешь сделать свой ремонт, – заверила ее Катя.
Добрая Анфиса только вздохнула. Потом они сидели в прихожей. Ждали, когда отвалят садисты-коммунальщики. И те ушли как ни в чем не бывало, потому что день рабочий кончился, оставив после себя пролом в стене, тучи пыли, битую плитку, пустые краны и лишенный воды унитаз.
Анфиса закрыла дверь разоренной квартиры. Погладила дерматин – не скучай, милый…
Катя, торжествуя, что все проблемы так легко удалось решить по крайней мере на сегодня, погрузила подругу в такси и уже хотела садиться сама, как вдруг у нее зазвонил мобильный.
– Капитан Петровская?
– Да, я.
– Это дежурный по Главку. Вы еще на совещании?
– Нет, что-то случилось?
– Просили вас вызвать.
– Что произошло?
– В Москве серьезное происшествие. Неизвестный открыл стрельбу по прохожим на улице. При его задержании, как нам докладывают, пострадал Гущин Федор Матвеевич… Товарищ полковник наш пострадал…
– Еду! – Катя сунула Анфисе ключи от квартиры. – Адрес знаешь, устраивайся. Я скоро буду, а если задержусь, то…
Она махнула таксисту и, только когда он уже отъехал, сообразила, что они могли подвезти ее туда, куда ее так спешно вызывали, – на работу, на Никитский, 3.
Глава 5
«КАК РАСТАЯЛ…»
Смеркалось. Во внутреннем дворике особняка на газон, на маленькие клумбы ложились густые синие тени. Пока Августа занималась своим клиентом, старшая сестра Руфина и младшая сестра Ника сидели в шезлонгах во внутреннем дворе. Ника уплетала спелую малину, розовый сок тек по ее подбородку, но она словно и не замечала.
Но вот сеанс предсказаний, видимо, закончился. Горничная промелькнула в окнах первого этажа, включая кондиционеры на полную мощность.
– Увезли уродов, – Руфина вздохнула. – Наконец-то. Не поймешь, он один или их двое.
– У него внутри все чешется, – буркнула Ника с набитым ртом.
– Что?
– Чешется, горит. Я вижу… читаю… У него в мыслях только это одно сейчас.
– Этого еще не хватало.
– Трахаться хочет. Был маленький – стал большой. Он вырос, и его мать… Я знаю, что Августа им скажет и что его мать сделает, – младшая сестра-Парка Ника – тридцатилетнее дитя облизнула губы розовым язычком. – Я знаю, что предложит Августа, она всегда это им предлагает.
Руфина резко встала, отпихнула шезлонг ногой. И пошла в дом.
– Вера, откройте окна везде, – приказала она горничной – приходящей поденно, тихой как мышь, мелькающей по дому как призрак. – Здесь кондиционер бесполезен, впустите воздуха, свежего воздуха.
Потом она пошла к Августе и не нашла ее в спальне. Августа была внизу, стояла в зале возле портрета матери – великой Саломеи.
– Я знаю, чего ты хочешь, – резко, даже излишне резко сказала Руфина. – Но я больше этого не позволю. Где угодно, только не здесь. Сюда больше этот сросшийся ублюдок не приедет. И если ты хочешь его, то…
– Отчего ты так жестока? – спросила Августа. – Это же люди… несчастные, искалеченные судьбой. Надо быть милосердной, надо уметь сострадать.
– И ты еще заикаешься о сострадании? Обернись.
– Что?
– Обернись. Ты видишь ее? – Руфина указала на портрет. – Это наша мать.
Августа послушно обернулась и долго, очень долго смотрела на портрет. Великая Саломея на нем была изображена молодой – в полный рост у зеркала в серебряной венецианской раме. На ней было черное платье до полу, в руках хрустальный шар, с которым она не расставалась; его помнили все, кто приходил, приезжал к ней, кто приглашал ее к себе – читать, рассказывать, видеть, обещать, предостерегать, предупреждать.
Краски на портрете были яркими, чувствовался этакий советский «кич» восьмидесятых. Некоторым, впервые попавшим в особняк на Малой Бронной, мерещилось, что это портрет кисти Глазунова или Шилова. Но это было не так. Портрет великой Саломеи рисовал совершенно другой художник. Саломея выбрала его сама, и только потому, что увидела и предсказала его раннюю безвременную кончину – смерть от несчастного случая, трагическую и нелепую, на железнодорожном полустанке. «Он уже никого не нарисует после меня, и это хорошо», – сказала она. И ее старшая дочь Руфина – очень молодая еще тогда – запомнила эти слова на всю жизнь.
Портрет был нарисован на пике славы и популярности ее матери в определенных кругах. О Саломее говорили, нет, в основном судачили по тогдашнему советскому обычаю на кухнях, что она «как Ванга», сравнивали ее с Джуной. Но она не была ни Вангой, ни Джуной. Она была другая.
«Ядовитая божественная Саломка эпохи заката развитого социализма в СССР» – так совсем не по-деловому писал о ней американский «Таймс» в 1977-м. Все воспоминания старшей, Руфины, начинались именно с этого времени, когда их с матерью перевезли и поселили в этом доме на Малой Бронной. Откуда перевезли? Руфина этого не помнила, нет, помнила, конечно, но постаралась забыть. Зачем ворошить прошлое? Мать, великая Саломея, волей судьбы большую часть жизни прожила втайне, инкогнито, хотя здесь, в особняке, и тогда и после побывало много, очень много известных людей.
Несколько раз ее возили в Кремль – еще тогда, в семидесятые, потом и в ЦКБ. Нет, она никогда не была целительницей и никого не лечила, как Джуна. Ее вызывали совсем по другим вопросам. Да-да, совсем по другим…
Когда Москву посетил Рейган… она встречалась с ним. К ней часто приезжали люди из ЦК. Особенно после катастрофы на Чернобыльской АЭС. Тогда сеансы были особенно долгими – мать запиралась с посетителями на несколько часов. Руфина помнила это. Тогда никто не знал, что делать, – не знали на самом верху, все боялись. Все очень боялись. Паника и растерянность, почти паралич, коллапс, а по радио и по телевизору – сплошное вранье. Саломею просили о консультации – просили так настойчиво, как не просили никогда прежде: «прочитать», увидеть, проконсультировать, предостеречь, сделать прогноз… Будет ли эффективен «саркофаг», что делать с городами, пораженными радиацией, какие грядут последствия. И главное – будут ли народные волнения, бунты в пораженной зоне, стоит ли держать в боевой готовности войска.
Хрустальный шар… Этот нежный, прозрачный кристалл… Руфина помнила его, в те дни он всегда был в руках матери, она не выпускала его, точно он был живой…
А потом… потом было еще много всего. И слава матери только росла, росла. Прием во французском посольстве и две великие ясновидящие – мать и Мария Дюваль. Тот милый мальчик, которому она предсказала олимпийское «золото» в фигурном катании, если он будет много тренироваться… Факсы, факсы, бесчисленные факсы, что ей слали в дни заседания Верховного Совета… И потом из администрации Ельцина… Тогда тоже никто ни черта не знал – как что будет и чем все закончится… Большой кровью, малой кровью… Саломею заставляли смотреть, «читать», видеть, консультировать, предупреждать. Она составляла личный гороскоп Самому. И многим, которые тоже ни черта не знали, но хотели так много от жизни. И она составляла гороскопы и читала, не щадя ничьих амбиций, предрекая то удачу, то крах. И за это ее стали потихоньку… Нет, все было по-прежнему, слава, шепоток за спиной, негласная охрана, дипломаты, иностранные журналисты, стремящиеся получить интервью «постсоветского феномена».
А потом пришла БЕДА. И Саломея – великая, божественная, ядовитая Саломка эпохи заката развитого социализма, внештатная сивилла краха, пифия реформ и всего, всего, всего, всего… не справилась с этой БЕДОЙ.
– Мать умерла, – сказала Августа, отводя взгляд от портрета на стене.
Если приглядеться повнимательней, на камине под портретом в простой черной траурной рамке стояла маленькая фотография. На ней был изображен юноша лет двадцати шести. Черный пиджак, белая рубашка, овальное лицо с немного тяжелой нижней челюстью, красивые серые глаза, широкие брови и светлые волосы – длинные, хиппово распущенные по плечам…
