Пьер Леметр - Жертвоприношения

— И она даже не остановилась!.. — возмущается бандерша, как будто речь идет о столкновении с мотороллером.

Теперь она подает случившееся так, будто все произошло с ней самой. Она властно взяла дело в свои руки потому, что, прежде всего, речь идет о «ее девочке», и потому, что кофе, перевернутый на форменный халатик, дает ей такое право. Клиентура, это сказывается… Камиль берет женщину за руку, она опускает на него взгляд, она поражена — так смотрят на дерьмо на тротуаре.

— Послушайте, — очень тихо говорит Камиль, — хватит засирать мне мозги!

Хозяйка не верит своим ушам. Этот коротышка осмелился ей такое сказать! Мы еще посмотрим. Но Верховен не отводит от нее своего жесткого взгляда — да, он производит впечатление. Чтобы сгладить неловкость, юная парикмахерша решает показать, насколько она дорожит своим местом.

— Она стонала… — уточняет она, чтобы разрядить обстановку.

Камиль поворачивается к девушке. Что значит «она стонала»? Ему нужны уточнения. Да, постанывала, как?.. Трудно объяснить… не знаю, как сказать… «Попробуйте», — говорит хозяйка, которая хочет оправдаться в глазах полиции — кто знает? — она толкает девушку локтем: ну давайте, на что были похожи эти крики? Какие они? Девица смотрит на Камиля и хозяйку, хмурит брови, она не очень поняла, чего именно от нее хотят, и неожиданно, вместо того чтобы описывать эти крики, она начинает постанывать сама, жалостливо, ищет правильную тональность: «и-и-и-и», нет, скорее, нужно сильнее: «м-м-м-м», и, поскольку наконец верное звучание найдено, она начинает стонать громче, закрывает глаза, через мгновение открывает их, таращит, «м-м-м»… Кажется, она вот-вот кончит.

Они выходят на улицу, народу много (дворники рассеянно смывают водой из шлангов Аннину кровь, она даже в водосточных желобах, и люди шагают прямо по розовым разводам, Камилю больно на это смотреть), прохожие же с удивлением обнаруживают перед собой полицейского метр сорок пять ростом, а прямо перед ним темнолицую парикмахершу, которая как-то странно смотрит на коротышку и под одобрительным взглядом бандерши, кажется, изображает оргазм… Боже, да здесь такого никогда не бывало.

Другие торговцы, стоя в дверях своих магазинов, удрученно наблюдают за представлением.

Мало того что стреляли, а выстрелы не назовешь идеальной рекламой, так теперь еще бордель устроили.

Камиль собирает свидетельские показания, сопоставляет и пытается понять, чем все закончилось.

Анна вываливается из галереи Монье на улицу Жорж-Фландрен, у дома номер тридцать четыре, она совершенно дезориентирована, сворачивает направо и направляется к перекрестку. Через несколько метров она сталкивается с парикмахершей, но не останавливается, продолжает идти, держась за припаркованные машины, — на дверцах и крышах еще видны следы ее окровавленных ладоней. Для всех, кто находился на улице, после выстрелов в галерее — это настоящее привидение: женщина в крови с головы до ног. Почва уходит из-под Анниных ног, ее качает, но она не в силах остановиться, она перестала понимать, что делает, где она, она, как пьяная, движется вперед, стонет (м-м-м-м), но не останавливается. Кто-то все же отваживается обратиться к ней: «Мадам…» — но при виде такого количества крови человека охватывает ужас…

— Уверяю вас, месье, она напугала меня, эта дама… Я не знал, что делать…

Мужчина не может прийти в себя. Это старик со спокойным лицом и ужасающе тощей шеей, взгляд у него немного замутненный — катаракта, отмечает про себя Камиль, у его отца был такой же взгляд в конце жизни. После каждой фразы он погружается в прострацию. Глаза смотрят на Камиля, но взор туманится, и, чтобы возобновить свой рассказ, ему нужно время. Ему очень жаль, старик разводит руками, тоже очень тощими. Камиль судорожно сглатывает, он почти не в силах сдержать эмоции.

Старик окликнул ее «мадам», но дотронуться не осмелился: она была как сомнамбула; он пропускает ее, и Анна еще немного проходит вперед.

И тут она опять сворачивает направо.

Не спрашивайте почему. Никому не известно. Потому что направо — улица Дамиани. И потому что через несколько секунд после появления Анны машина налетчиков едет навстречу опасности.

К Анне.

И потому что, увидев жертву в нескольких метрах от себя, тот тип, что почти снес ей голову и два раза промахнулся, стреляя из винтовки, не может снова не взять оружие в руки. Когда машина оказывается рядом с Анной, стекло опускается, винтовка снова нацелена на нее, все разворачивается очень быстро, она видит ствол, но ничего не может сделать.

— Она посмотрела на машину, — говорит мужчина, — как будто… как бы вам сказать, как будто она ждала ее.

Ему кажется, что он сказал что-то невообразимое. Камиль понимает. Он хочет сказать, что Анна бесконечно устала. Теперь, когда она столько всего пережила, она готова умереть. Впрочем, подобное впечатление сложилось у всех: у Анны, у стрелка, у старика, у судьбы — у всех. Даже у юной парикмахерши.

— Я видел, как в окне автомобиля показался ствол. И та дама — тоже, она тоже видела. Мы все следили за ней, но, понимаете, она как раз поравнялась…

Камиль задерживает дыхание. Итак, все согласны. Кроме водителя машины. По мнению Камиля — а он долго об этом размышлял, — водитель не очень понимал, во что он вляпался со всей этой стрельбой. Его автомобиль стоит в засаде, он слышит выстрелы, грохот, время, отведенное на операцию, давно прошло. Он теряет терпение, барабанит, наверное, пальцами по рулю, возможно, уже думает сваливать, когда, подталкивая друг друга к машине, появляются его подельники… «Наверное, есть жертвы…» — соображает водитель. Сколько? Наконец налетчики садятся в машину. Раз так, водитель жмет на газ, но на углу улицы — а они проехали всего каких-то двести метров — вынужден затормозить у перехода, потому что на тротуаре рядом с ними оказывается еле держащаяся на ногах окровавленная женщина. Увидев ее, стрелок, наверное, приказывает ему притормозить, быстро опускает стекло, может быть, даже издает победный клич — как в таком себе отказать? — это перст судьбы, он как будто повстречал родственную душу, он и не думал, что такое возможно, и — нá тебе! Он хватает винтовку, прикладывает к плечу, целится. Водитель же в долю секунды понимает, что вот так, с бухты-барахты, оказывается соучастником убийства на глазах у доброй дюжины свидетелей, не говоря уже о том, что произошло в галерее, — это было без него, но он причастен. Налет обернулся настоящей катастрофой. Он на такое не подписывался…

— Машина резко затормозила. С ходу! Такой был визг тормозов…

Следы шин отпечатались на асфальте, и по ним определят марку машины — «порше-кайен».

Внутри машины все полетели вверх тормашками, и стрелок тоже… Его пуля попадает в дверцы припаркованной машины и в боковые стекла. Анна застыла около нее, готовая к смерти. На улице все бросаются на тротуар, кроме старика, который не успевает даже пошевелиться. Анна падает, водитель жмет на газ, машина рвет с места, и на асфальте снова остаются следы шин. Когда парикмахерша встала на ноги, она увидела, как старик держится одной рукой за стену, другой — за сердце.

Анна же лежит на тротуаре, рука ее в водосточной канаве, одна нога — под стоящей машиной. «Она переливалась», — вынужден будет сказать старик, потому что Анна вся была покрыта осколками лобового стекла.

— Они покрывали ее, как снег…

На этих турков не угодишь.

Им все всегда не так.

Вид у толстого упертый, машину, правда, он ведет осторожно, но, когда пересекает площадь Звезды и выезжает на улицу Великой Армии, его руки впиваются в руль железной хваткой. Это открытая демонстрация. Или же в подобном проявлении эмоций выражается разница культур.

Хуже всего с младшим братом. Он какой-то шелудивый и раздражает донельзя. Кожа — темнее некуда, лицо грубое, по всему видать, характер подозрительный. Но при этом — разговорчивый. Трясет указательным пальцем, грозит — все это весьма утомительно. Я не понимаю ничего, но я испанец… Впрочем, нетрудно догадаться: нам говорили — быстрый и выгодный налет, а тут бесконечная стрельба. Он широко разводит руки: а если бы я тебя не удержал? Этакий ангел, правда несколько неуклюжий. Он настаивает, очевидно, спрашивает, что бы произошло, убей я эту девку. И вдруг — это сильнее его — в нем поднимается яростное возмущение: мы подписывались на ограбление, а не на бойню, и так далее, и тому подобное.

Есть от чего устать. К счастью, человек я спокойный, начни я психовать, дело быстро пошло бы наперекосяк.

Все это совершенно не важно, но раздражает. Ему бы прекратить препираться и поберечь силы, рефлексы ему еще понадобятся.

Не все прошло, как задумывалось, но основная цель достигнута, вот что главное. В машине лежат два больших мешка. Было из-за чего гоношиться. И это только начало, потому что, если все пойдет как надо, я не остановлюсь и будут еще мешки, и не один. Турок тоже пялится на мешки, что-то говорит брату, они, кажется, соглашаются друг с другом, водитель одобрительно кивает. Решают что-то по-свойски, как будто они на собственной кухне, а им бы нужно прикинуть, какую часть они могут себе требовать. «Требовать»… пусть даже и не мечтают. Время от времени младший замолкает и обращается ко мне — какой раздражительный человек. Несколько слов понять можно: «деньги», «делиться»… Непонятно, где он мог их выучить, ведь во Франции братья всего сутки… Впрочем, может, у турков способности к языкам, бывает же такое… Да какая разница! Пока достаточно делать вид, что ничего не понимаешь, слегка прогнуться, кивать с расстроенным видом, мы уже в Сент-Уане; если все прокатит, проблем не будет.