Айдар Павлов - Время Полицая
– Попапожалуйста… – наконец, среагировал мужик. – Пожалуйста… – и выдал три жетона.
Вадим убрал пушку и направился к автомату. Не успел он забросить медяшку в "однорукого бандита", как сзади раздался ядовитый смешок. Он обернулся.
На столе, заслонив собой кассира, болтая в воздухе ножкой, сидела цыганка по имени Кобра. А рядом на том же столе красовался сумарь, черный кожаный бэг, с которого все началось.
– Отдай ему то, что взял, – попросила Кобра, кивнув на перепуганного кассира.
– Без проблем. – Вадим подплыл к столу и положил жетоны перед дядькой. – Приятно тебя видеть, – сказал он Кобре.
– Приятно меня видеть! – польщено растаяла та. – Продвигаешься, Чапаев. Очень немногим приятно меня видеть.
– Мои акции подскочили? – он кивнул на сумку: – Это мне?
– От Насти. – Кобра заботливо поправила торчавший воротник на его куртке. – А спасибо скажи Олесе.
– Я все-таки ее достал?
– Это что-то. Блицкриг. Как она была вчера счастлива! Олеся никому еще так не верила, никому.
– Почему Люшечка этого не знает?
– Тебе недостаточно, что знаю я?
– Ты видишь, что он со мной сделал? – Вадим покрутил перед цыганкой перебитой рукой.
– Так, он тупой, – улыбнулась Кобра. – Ты еще не понял?
– А мне пофиг. Я не хочу боли.
– И ему пофиг. Ему лишь бы кресло не съезжало, мальчик мой, а кто у него там: ты или Полицай, – какое ему дело?
– Короче, я уже задыхаюсь от твоих приколов, красавица. Я скоро подохну от этих шуток. Что это? – Он ткнул пальцем в сумку: – Зачем ты это принесла?
– Это Настя. Решила выйти сухой из болота, сама пришла.
– Отнеси ей обратно.
– Я что, носильщик?
– … Слушай, зачем ты вообще с нами связалась? У тебя дел больше нет?
Он дотронулся до шоколадной ладони Кобры сначала одним пальцем, затем вторым, третьим… Наконец, осмелел, поднял ее руку с серебряными браслетами к своему лицу и лизнул впадинку между большим и указательным пальцами. Он прижал ее к губам и закрыл глаза. В это мгновение он пережил нечто божественное, ясное, блаженное. Всё сгинуло, всё растворилось, всё исчезло. Осталось беспредельное материнское лоно вселенной… Ни одного предмета, только любовь. Только любовь…
– Я так плакала о тебе, так плакала… – прошептала вдруг Кобра.
– Мама?
Цыганка коснулась второй рукой его темени, и в этот момент он понял, что победил.
– Я, правда, хочу тебя, правда… – Он без малейшего страха посмотрел в глаза Кобры. Это были самые чистые и простые глаза на свете, роднее тебя самого.
– Я знаю.
– Но когда ты рядом, я не живу. Посмотри, я еле стою. А я хочу жить, Кобра, я хочу жить. Ну, зачем ты к пришла? Ты смеешься, тебе все хи-хи-ха-ха? Люди такие маленькие, да? Такие жалкие, тупенькие… А что мы можем? Что с нас брать? У нас только деньги, Кобра, только деньги, над этим даже смеяться смешно. Если б мы могли, если б мы знали, что делать, кроме денег. Но нам же ничего не дали. Ничего, кроме денег. На свету мы дохнем как комары, в темноте ревем как молокососы. Если б кто-нибудь нам сказал, Кобра, если б кто-нибудь…
– Ладно, живи. – Кобра одернула руку, к которой он приклеился, и соскользнула со стола.
– Кобра! – Он попытался ее остановить. Глупо, конечно.
– Я проголодалась, пусти! – Она оттолкнула его и пошла к выходу. – Я хочу есть. И не дай божок, мне сегодня подсунут кетчуп вместо крови.
Дверь хлопнула.
Вадим остался один на один с обомлевшим кассиром.
– … Вот это баба, – изумленно произнес тот, позабыв, как, чуть ранее, ему едва не разнесли череп из-за трех жетонов.
– Какая баба? – переспросил Вадик.
– Эта ж цыганка. Как ты ее назвал? Кобра?
– Где Кобра? Где цыганка?
– Была же…
– Да? Ты ее видел? Ты ее хорошо разглядел?
– …?
– Эта баба, – сказал Вадим, растопырив пятерню перед носом кассира, как при первой встрече. – Эта изумительная женщина хочет есть, ты слышал?
– Да, слышал. – Мужик вновь окосел.
– Если сегодня в этом городе не найдется того, кто сможет накормить эту бабу, она завтра поднимет Неву настолько, что не видно будет телевизионной вышки. – Вадим опустил руку: – Женат?
– Женат, двое детей, – отрапортовал кассир, чтобы его не убили.
– Любишь жену? – Вадим открыл сумку.
– Да.
– А детей?
– Да.
– Купишь детям игрушки, – распорядился Вадим, выложив мужику сто баксов двадцатками и десятками. – А с женой выпьешь за мое здоровье. А я выпью за твое.
13
Он выпил в "Корчме" на Среднем проспекте Васильевского острова, в кабачке студентов и промышленных кадров. Более того, он оставил там триста баксов, угостив всех, кто оказался с ним под одной крышей.
– "Ни земли, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…" – затянул один осоловевший студент. Он сидел напротив Вадима, заливал пивом горечь нищеты и вспоминал Бродского.
– Как тебя звать? – спросил Вадим.
– Рома.
– А я Романов.
Рома с достоинством поднял вверх указательный палец:
– Почти тезки. Почти! – Он не собирался сокращать дистанцию. – "Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду…"
– Классно – да? – "на асфальт упаду…" – прицепился Вадим. – А дальше? Что дальше?
– "И душа неустанно, отлетая во тьму, поплывет над домами в Петроградском дыму…"
– Да, да, да…
– И апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
– до свиданья, дружок.
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
– словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
– Я сейчас плакать начну, – сказал Вадим.
– А дело было так, – пояснил Рома, показав пальцем в пол: – У Иосифа здесь жила одна девочка…
– В "Корчме"?
– Не, – улыбнулся студент, – на Васильевском острове. Он приходил к ней с улицы Пестеля…
– Знаю, – кивнул Вадик. – Знаю, где Пестеля.
– Но у него не было денег. Поэтому она его игнорировала.
– Девчонка?
– Ага. Поэтому он приходил умирать. Пять лет ходил.
– Ого!
– … "Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места…" – Рома безысходно засмеялся: – Приходил умирать.
– Кто?
– Иосиф. Ходил… Потом умер, и уехал в Америку.
– Как-как?
– А вот так, – отрезал студент и с вызовом уставился в лицо Романова.
Вадим вдруг вспомнил Иосифа Блана:
– Какая у него была фамилия?
– Я сомневаюсь, что его фамилия тебе о чем-то скажет, – с миной интеллектуального сноба проворчал Рома.
– Не понял?
– Ты прилетел из другого мира, Вадя. Человек, который отдает в пивнухе триста баксов, – прости – не наш человек. Ты можешь напялить на себя бомжовский плащ, купить умную книжку, не стричься, не мыться, но ты так и останешься сытым, Вадя…
– Я? – опешил тот.
– Ты сытый, – кивнул Рома. Неожиданно его глаза дико сверкнули, голос болезненно сорвался и прошипел: – Ты даже не сытый – ты сытенький! Сытенький!
– О, ля-ля!
Вадим понял, что пора уходить. Друган Рома перебрал и решил навесить на благодетеля, унизившего его достоинство дармовой выпивкой, все свои комплексы. Чтобы не обострять отношений, Вадик пожелал студенту успехов и отправился на Университетскую набережную, к темно-синему фасаду, что напротив Медного всадника, слева от египетских сфинксов и прямо над заледеневшей речкой Нева.
14
Это было сродни пытке на девятом круге преисподней. Восемь вечера. Обстановка на третьем этаже филологического факультета такая: одна-единственная аудитория, в которой все еще горит свет, и две полуживые души: Настя и профессор Аркадьев. Она сдает зарубежную литературу – он принимает. Все однокурсники Насти разошлись по домам в районе шести вечера.
Красноречиво взмахнув рукой, Аркадьев взглянул на часы:
– Голубица, мы полтора часа бьемся над одним и тем же вопросом, с меня уже пот льется! Вы собираетесь здесь ночевать?
– Нет-нет, – ослабевшим голосом пробормотала Настя. – Что… что вы хотите, чтобы я сделала? Ставьте четверку, на пятерку я уже не рассчитываю. – Она решила сдаться.
Профессор с сочувствием покачал головой:
– Речь идет о том, что я собираюсь поставить вам двойку.
– Двойку?!
– Ага.
Право, Настя была уверена в приличной оценке: содержание билета бедняжка изложила так, что от зубов отскакивало. Но отскакивало только первые десять минут. Потом Аркадьев втянул ее в какой-то изнурительный базар о грешниках и праведниках Данте Алигьери, совершенно обескровивший девушку, так что на втором часе общения с этим извергом она не смогла бы вспомнить, на какой станции метро живет, не говоря уже о точном месте встречи Данте Алигьери с божественной Беатриче, которого от нее страстно домогался экзаменатор последние сорок минут.
