Эндрю Клейвен - Час зверя
Прошло немало времени, прежде чем Нэнси открыла глаза. Негромко рассмеялась, потянула носом воздух. Огляделась по сторонам. Выпустила из рук ножку кровати и перешла к шкафу и зеркалу. Обежала взглядом прилепившиеся к раме фотографии. В основном девчонки. Девочки-подростки, обнимаются, хохочут. Девушки-выпускницы в вечерних платьях, рядом с ними напряженные молодые люди. Девушки гримасничают, щеголяют легкомысленными маскарадными нарядами: богатая француженка, подружка рокера, шлюха из Нового Орлеана. Нэнси переводила взгляд с одного улыбающегося лица на другое, боль теснила сердце. Ну как, ну как ей узнать хотя бы одно из этих лиц?
В голове лишь пустые слова. Какие-то пузыри, пенка, тина в запущенном пруду. «Будет тебе волноваться. Потрясно выглядишь»… «Напросись на свидание. Мальчики это любят»… «Рванем на Колумбус-авеню и будем осматривать все магазины, пока ноги держат»… Слова, целые фразы всплывали в памяти, а голоса так и не зазвучали. Нэнси не слышала голосов. Она их забыла.
Глаза вновь наполнились слезами. Нэнси поглядела в зеркало на собственное отражение. Фыркнула с отвращением. Ну и видик. Господи Иисусе. Кожа — точно днище корабля. Волосы… будто в дерьме искупалась, что с ними теперь делать? Полосы и разводы черной грязи на щеках, губы пепельно-серые, будто… будто у покойника. Нэнси пристально изучала свое лицо. Произошедшее с ней несчастье казалось фантастическим. Она вдруг слег ка улыбнулась.
«Знаете, чем я сейчас займусь?»
Через несколько секунд она уже раздевалась в ванной комнате по ту сторону холла. Включила душ. Направила горячую струю себе на живот, пропустила ее между грудей. Чувство времени, катастрофически ускользающих минут, покинуло ее. Теперь Нэнси ощущала только прикосновение воды. На спине. На голове. Прохладный шампунь в волосах, пенящееся мыло на лице, на груди, на попке. С удовлетворением следила, как стекает с нее черная жижа, уходит, вихрясь, в воронку слива.
Вернувшись в комнату, Нэнси переоделась, ликующе зашвырнув негодную одежонку в розовую корзинку для грязного белья, поджидавшую у окна. В шкафу обнаружились чистые трусики. Как приятно их мягкое прикосновение к раздраженной коже в паху. Внутри на двери шкафа — зеркало в полный рост. Нэнси любовалась собой, закрепляя лямки лифчика. Она почти что влюбилась в свое отражение: кожа чистая, порозовевшая от горячей воды.
Нэнси натянула черные джинсы, широкую серую водолазку. Запихала револьвер в карман джинсов, укрыла рукоятку подолом водолазки. «В путь, в горы, на охоту!» — как говорится в песенке бойскаутов. Собственное отражение в чистой одежке внушало уверенность в себе, она словно бы проснулась, голова сделалась ясной.
Нэнси выбрала пару кроссовок — готово дело. Остановилась посреди комнаты. Довольная собой, но в некотором недоумении: за что приняться теперь? С трудом подавила вновь нарастающее возбуждение. Оглянулась на шкаф, разглядела маленький цилиндр помады позади коробки с различными балетными сокровищами.
— Вот что мне нужно! — вырвалось у Нэнси. Подошла поближе. Раскрыла помаду: розовая, как раз для ее бледноватых губ. Наклонилась почти вплотную к зеркалу, навела красоту.
До чего же здорово! Никогда больше Нэн не станет принимать косметику за что-то само собой разумеющееся. Это же чудо! Надо построить храм косметике. Каждый год приносить в жертву ягненка. Чувствовать этот вкус, аромат на губах, следить, как нарастает интенсивность цвета, вытягивает ее из пепельной золы, из небытия, лицо становится отчетливым, реальным.
Рука застыла. Нэнси машинально потерла губы друг о друга, выравнивая цвет, но глаза уже расстались с собственным отражением. Она заметила в зеркале что-то еще.
Часы. На столе у того края кровати, в тени от ночника. Прежде Нэнси не обращала внимания на белый прямоугольник с кроваво-красными цифрами. 6.30. Нэнси замерла, зажав в руке ненужную больше помаду, глядя на перевернутое отражение цифр в зеркале. «Осталось полтора часа», — подумала она, вспоминая преследовавшие ее голоса. В восемь часов. Прищурилась, пытаясь сосредоточиться.
Теперь она увидела кое-что еще, прямо перед часами. Мысли сменились.
«Мы должны вовлечь его. Привести его туда как раз вовремя» — так говорили голоса в коридоре. Жесткий ковер щекочет ладони, щекочет отекшее лицо. Приглушенный голос взывает из дальнего конца коридора: «Не забудь. Ты должна прийти. В восемь часов».
Нэнси не заметила, как перестала дышать — и вдруг воздух с резким свистом вырвался из ее груди. Она отложила помаду, отвернулась от зеркала. «Что же это?» — беспомощно удивилась она.
Теперь она отчетливей видела это. Прямо перед часами. Красноватый отблеск букв на непорочной белизне обложки.
Оливер Перкинс.
«Олли». Это имя слышалось в бормотании, доносившемся из коридора. Это имя на ослепительно белой обложке.
Нэнси быстро отошла от шкафа, миновала кровать, подобралась к тумбочке. Книга лежит заголовком вверх, отчетливая черная вязь названия:
Оливер Перкинс
«Час зверя и другие стихотворения»
«Это он, — догадалась Нэнси. — Господи Боже, это он и есть». Схватила книжку. Руки дрожат. Начала ее поворачивать, догадываясь уже, что ей предстоит увидеть. Голос в коридоре все бормотал, бормотал, проникал в самое ухо. «Он должен умереть именно в это время, минута в минуту, не забудь. Восемь часов». Коридор, точно труба телескопа, становился то длинней, то короче. Голос то шептал на ухо, то совсем удалялся. Нэн повернула книжку.
Она увидела лицо — она знала, что увидит именно его. Оливер Перкинс. Угловатые насмешливые черты. Призывает ее из глубины одиноких, не ведающих собственного одиночества глаз. Ее поэт, тот самый, которого она придумала. Тот, кто обернется к ней в наступившей темноте, прижмется, нагой, к ее обнаженной коже, к ее груди…
«Это он», — поняла Нэнси. Качая головой, уставилась на фотографию. Это его должны убить нынче вечером. А голос все бормочет свое в дальнем конце коридора, нашептывает в ухо: «Оливер Перкинс. Он будет убит. Будет убит ровно в восемь. Ты должна прийти».
Нэнси еще с минуту всматривалась в печальное лицо поэта. Внезапно она отшатнулась, книга выпала из рук, шелестя, опустилась на пол. Нэнси задохнулась, зажала рот рукой, удерживаясь от вскрика.
Из прихожей донесся громкий, неприятный звук. Открывали входную дверь.
Кто-то вошел в квартиру.
Эйвис БестЭйвис сидела в голубых сумерках. Легонько покачиваясь в кресле. Малыш, засыпая, еще потягивал молоко из ее груди. Занавески, сомкнувшись, укрыли комнату от вечернего света, однако в жемчужном отблеске уличных фонарей Эйвис различала еще фигурки подвешенных к потолку игрушек, смотрела, как они колеблются, сталкиваясь друг с другом. Очертания животных, картонных мышек, птичек и лягушек растворялись в сгустившемся сумраке. Веселая окраска комнаты постепенно поглощалась глубокой синевой. Эйвис, прижав к себе теплого отяжелевшего младенца, уставилась в никуда.
Мысленными очами, очами своей мечты, Эйвис видела: она сидит у ложа Заха — Зах болен, он жалобно поглядывает на нее. Прохладные пальцы девушки пробежали по разгоряченному, покрытому потом лбу больного. Полное благодарности лицо Заха.
Эйвис знала, как выглядит Зах: Перкинс показывал ей фотографию. Старый снимок, где братья стояли рядом, каждый положил другому руку на плечо, маленькое, узкое тельце Заха прильнуло к старшему брату. Широкая, застенчивая, глуповатая усмешка. Эйвис знала, что Зах раньше принимал наркотики, у него бывали тяжелые приступы, слыхала она и о том, что младшенький обзавелся подружкой, которая не пришлась Оливеру по душе. В фантазиях Эйвис подружку уже посадили в тюрьму за убийство, к которому Зах, разумеется, был непричастен. Его оправдали на драматическом процессе (с Эйвис Бест в качестве главного свидетеля), и Зах рухнул без сознания в ее объятия.
Эйвис набрала побольше воздуха и медленно выпустила его из легких. Она тихонько покачивалась взад-вперед. Малыш обмяк, заснул у нее на руках. Шесть уже миновало — сейчас, вероятно, ближе к половине седьмого.
Малыш проспит по крайней мере час. «Можно сбегать вниз, — подумала Эйвис, — поглядеть, как там оба брата». Если малыш проснется и заплачет, она услышит, ведь окно останется открытым. Она не хотела брать с собой ребенка.
По ее расчетам выходило, что он уже должен вернуться. Оливер познакомит ее с Захом. Эйвис сварила куриный бульон с рисом, чтобы вылечить Заха от поноса. Надо разогреть обед им обоим. «Подумаешь, хлопоты», — скажет она. Оливер расскажет, что да как, тогда Эйвис объявит, что чересчур разволновалась, была не в состоянии заниматься той скучнющей книгой, которую ей навязали, поэтому она и сварила суп. Суп в пластиковой мисочке дожидался своего часа в кухне.
