Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

Она явно разочаровалась. Ее лицо вытянулось.

— Только поговорить? — капризно протянула она.

— Больше, — пообещал я, ощутив, как вспотели ладони.

Киоко просияла, улыбнулась:

— Я тоже хочу больше. Секс. Ты хочешь секс?

Сколько еще мне торчать на виду? Я оглянулся, никого не увидел, ничего необычного в темноте не заметил.

— Да. Секс.

Киоко схватила меня за руку и втянула в дом. Ее пальцы были нежными, но крепкими. Она закрыла за нами дверь и сразу же потянулась к моему ремню. Я откинул ее руку. Она взглянула на меня удивленно и обиженно:

— Ты говоришь, что хочешь секс.

— Я солгал.

Я схватил ее за горло, сжал изо всех сил и с удовольствием увидел, как она потрясена. В кино или по телевизору удушение выглядит легким, но на самом деле человеческая шея крепче, чем кажется. Ее горло словно распухало под моими ладонями. Повинуясь инстинкту самосохранения, она напрягала мышцы. Хрящи, защищавшие трахею и пищевод, затвердели, как коровья шкура. Я осторожно опустил Киоко на пол, стараясь не ослаблять хватку. Теперь душить было удобнее.

Я так хотел придушить эту суку! Хотел видеть, слышать, чувствовать, как жизнь покидает ее тело.

Киоко отбивалась руками и ногами, но, видимо, почти до самого конца думала, что это какая-то шутка, что-то вроде грубой сексуальной игры. Она неуклюже выгнулась, раскинула ноги, чтобы я мог заглянуть под ее юбку. Трусиков она не носила и была чисто выбрита.

Однако ей не удалось возбудить меня. Ее уловка напомнила мне трусы, оставленные в бельевой корзине, и я мог думать только о том, что она вторглась в мой дом и в мою личную жизнь. А музыка — наша с Викки музыка — все звучала, как тошнотворное напоминание обо всех моих потерях.

— Это… тебе… за… Эрика! — выдавил я.

И я ее убил; она умерла.

Но сначала она описалась и обкакалась, а как только я отпустил ее шею, из ее рта стала медленно вытекать рвота. Я отпрянул, и меня тоже вырвало на консольный столик. Я подумал, что оставляю улику — ДНК, но в тот момент мне было все равно. Открыв дверь, я вывалился из дома в ночь и поспешил к своей машине, на ходу утирая рот. Меня тошнило, но не потому, что я только что убил человека, а от мерзкого запаха ее испражнений, мочи и рвоты, от животного отвращения, не имевшего ничего общего с моральным аспектом моего деяния.

Черт побери, если бы она не обкакалась, не описалась и не облевалась, я был бы на седьмом небе от счастья.

Я радовался ее смерти. Я поступил правильно и, несмотря на физическое отвращение, чувствовал, как огромная тяжесть упала с моих плеч. Точно так же, как когда пристрелили моего отца. Я умом понимал, что совершил преступление, но эмоционально ощущал необыкновенную правильность содеянного и… эйфорию.

Я поехал домой.

И все было кончено.

Я долго стоял под душем и успел лечь в постель, чтобы посмотреть повтор «Скорой помощи».

Утром я ехал на работу, насвистывая веселую мелодию. В кабинете я не нашел ни нежеланных конвертов, ни незваных гостей.

Я боялся только одного — того, чего в моих обстоятельствах боялся бы любой человек, — я боялся, что меня поймают. Несколько дней я прилежно смотрел все новости по местному телевидению, читал все местные газеты — искал сообщения о смерти Киоко, хоть какие-то намеки на то, что полиция напала на мой след. Однако нигде не было никаких упоминаний об убийстве, имя Киоко не появилось в некрологах; я не нашел ни ее адреса, ни вообще никаких упоминаний об убийствах и в еженедельном полицейском отчете, напечатанном в пятничном выпуске «Бри газетт».

Неужели ее тело еще не обнаружили?

Или фирма покрыла мое преступление?

Мне очень хотелось рассказать об убийстве Стэну. Я не знал, поймет ли он, но он был моим другом и точно бы меня не выдал, а подвел бы под случившееся какую-нибудь теорию. Однако я решил Стэна не впутывать. Зачем расширять круг посвященных? Это мое деяние, и только мое. Было бы неправильно вовлекать еще кого-то.

Когда и следующая неделя пролетела без новостей, я набрался смелости и проехал мимо дома Киоко. Ни желтой полицейской ленты, ни таблички «Продается», ничего необычного, ничего, что указывало бы на убийство домовладельца.

Я заторопился домой.

Назавтра я вернулся с одним из ее писем в руке и притворился, будто явился по приглашению. Во рту пересохло, ладони взмокли, но я заставил себя пересечь маленький дворик и позвонить, а потом постучать.

— Есть кто-нибудь дома? — громко спросил я.

Естественно, никто не ответил.

Я посмотрел по сторонам, не увидел ни пешеходов, ни движущихся автомобилей. Снова позвал и подергал ручку. Не заперто!

Я проскользнул внутрь. Коридор был безупречно чист. Никаких признаков борьбы, никакой грязи: ни дерьма, ни мочи, ни блевотины. Ни трупа. Я обошел весь дом, проверил все помещения. Везде было чисто и пусто. Более того, я не нашел никаких признаков того, что в доме кто-то жил. Ни еды на полках, ни одежды в шкафах, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате.

Все закончилось.

И мне это сошло с рук.

Я должен был бы обрадоваться. С моей точки зрения, все было отлично в этом мире.

Но я чувствовал себя странно. Мне было неуютно, и я быстро покинул дом.

И, охваченный смутной тревогой, поехал к себе.

Глава 15

Я избавился от Киоко, и ведьма не подавала признаков жизни. Я обрел свободу. Общался с друзьями, читал журналы, смотрел телевизор и писал свои любимые письма. Я жил в мире, созданном для меня.

И все же я не был абсолютно счастлив.

Сначала новая работа воспринималась как подарок судьбы, однако постепенно меня стала одолевать скука. Один день — за мелкими исключениями — походил на другой. Прежде Киоко и ведьма как-то разнообразили мою жизнь. Отсутствие неприятностей лишило мое существование остроты. Я понимал, что и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет буду делать то же самое. Мне не о чем было мечтать, некуда было спешить.

Но я никогда не забывал о Верховном Писателе Писем, или Верховном, как мы привыкли его называть.

Мысли о нашем невидимом владыке удерживали нас от безумия, а бесконечные параноидальные теории Стэна спасали от самодовольства.

Хотя мои друзья не казались такими неудовлетворенными, как я, и в них я замечал недовольство, однако большинство наших коллег, Писателей Писем, пребывали в полном восторге и счастливо работали здесь независимо от того, как давно покинули реальный мир. С моей точки зрения, эти люди были просто винтиками в огромной машине, неразумными захребетниками, полагающими, что нашли свое место в жизни.

Вы очень могущественны.

Я был другим.

Стэн недавно пересмотрел свои теории. Теперь он уверял, что наши письма, даже его длинные трактаты по космической программе, отправляемые президенту, достигают места назначения. Мы отвлекали внимание, мы были белым шумом, мы концентрировали внимание на пустяках, чтобы никто не замечал глубоких изменений, сотрясающих общество и подводящих цивилизацию к краю пропасти, к всеобщему хаосу. И это касалось не только Соединенных Штатов Америки, но и всего мира в целом. В здании фирмы мы встречали Писателей Писем из Венгрии и Судана, Китая и Ирана, а поскольку читали газеты и смотрели новости, то знали, что происходит в их странах.

Конечно, мы освещали с помощью наших писем и важные моменты. Политические заявления проникали в прессу, попадались на глаза высокопоставленным чиновникам, влияли на исход выборов и пересмотр политического курса, однако они терялись в океане пустой болтовни, восхвалении и ниспровержении знаменитостей, кулинарных дебатах и обсуждении музыкальных стилей. Наши самые эффективные, самые талантливые писатели не затрагивали мириад проблем мирового сообщества, а переключали внимание на незначительные события. Меня ограничили жалобами на шум от автодрома. Билл перенацеливал «Пентхауз форум» с анального секса на фетишизм.

— Я уверен, — сказал Стэн, — что общество Писателей Писем многослойно. Мы — верхний слой, те, кто печатается больше всех, кто трещит о текущих событиях повседневной жизни. Мы жалуемся на новую кока-колу или сексуальные инсинуации на телевидении или предлагаем классифицировать видеоигры и музыкальные альбомы. Однако существует другой, невидимый нам пласт, и составляющие его Писатели реально претворяют в жизнь планы Верховного. Они свергают правительства, скрывают факты геноцида, перекрывают поступление продуктов жертвам голода. Они преобразовывают мир постепенно, одну страну за другой; обращаются с реальными армиями, королями, президентами и религиями как с фигурами на шахматной доске. И им все это сходит с рук, потому что мы направляем ярость общества на радиоведущих и привлекаем внимание к сексуальной жизни политических кандидатов.