Т. Паркер - Лето страха
Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.
Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.
Или такую... как — не похожие на себя — Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.
Или такую... как — свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и — углами — на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.
Или такую... как — Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.
Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом — отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это — единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.
Глава 20
Чуть позже, на дрожащих ногах, содрогаясь от отвращения, бушующего в моем сердце, я вернулся домой. Встретила меня Грейс. На ней был фартук Изабеллы, тенниска и шорты.
— Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! — сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.
Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, — обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.
Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.
В конце концов я вышел в гостиную.
Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин — «Секс на кухне». Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание — открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.
— Что случилось? — спросила она.
— Погибли люди и много животных.
— Вот почему вертолеты разлетались?
— Да.
— Ужасное, должно быть, зрелище.
— Да, девочка, ужасное.
Я плеснул в стакан новую — щедрую — порцию виски и ушел в кабинет.
Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.
— Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.
— Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.
— Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? — спросил он.
— Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.
— Ты знал этих людей?
— Ну вроде того.
— Мне приехать к тебе?
— Жди Эмбер. Пока, пап.
Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну — Вильяму Фредерику.
Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.
Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.
Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один позаимствованный у ньюпортской береговой полиции. Гул их винтов носился между холмами каньона. Еще две «стрекозы» местной телекомпании зависли низко над землей, делая обзорные снимки для семичасовой передачи новостей.
Позвонила Карла — уточнить некоторые факты: сколько собак висело вдоль дороги, когда Инг окончил школу — в семьдесят втором или в семьдесят третьем — и кто такой Тигр — собака или кошка? По ее словам, ей еще не доводилось читать столь безупречного репортажа с места происшествия и мне за него даже обломится премия.
Лед в моем виски окончательно растаял, а я все еще чувствовал себя больным.
Грейс вскоре присоединилась ко мне — устроилась в тени, хотя само понятие «тень» — весьма условно, когда прибитый к стене дома термометр показывает сто два градуса.
Над головой продолжали жужжать вертолеты.
Грейс была очаровательна и — спокойна. Я чувствовал, ей хочется как-то развеять мое мрачное настроение. Она заметила, что лед в моем стакане растаял, взяла у меня стакан, принесла из дома свежую порцию.
Она не проронила ни слова, пока я рассказывал ей про события на Тропе Красного Хвоста.
Сейчас я даже и не помню, что именно говорил ей.
Закончив рассказ, я наконец ощутил голод — аппетит разгорелся, хотя во рту окончательно пересохло, а лицо покрыла холодная испарина.
Через открытую дверь до меня доносился бубнящий голос теледиктора, сообщавшего о последних злодеяниях Полуночного Глаза в Лагуна-Бич.
Я закрыл глаза, сквозь сомкнутые веки увидел плавающий оранжевый диск солнца и постарался сосредоточиться на медленном и каком-то гулком биении собственного сердца.
— Скажи, Грейс, тебе никогда не хотелось, чтобы что-то большое, вроде Бога, ухватило тебя за пятки парой щипцов и опустило бы во что-то мокрое, вынырнув из чего ты снова почувствовала бы себя чистой и свежей?
— О да. В моем представлении это «что-то» — вроде ртути, такое же серебристое и нежное, оно способно проникнуть в твое тело, а потом через поры выйти обратно и унести с собой все уродливое и мерзкое.
— Да.
Сидя все так же с закрытыми глазами и опершись затылком о твердь красного дерева дома, я нащупал руку Грейс и сжал ее. В отличие от раннего утра пятого июля, когда рука ее была жестка и неподатлива, сейчас она показалась мне нежной и доступной, и я не почувствовал с ее стороны ни малейшего желания отдернуть ее.
В тот момент эта рука казалась мне единственной по-настоящему драгоценной вещью на свете.
В какое-то мгновение она все же напряглась.
— Не убирай, — попросил я.
Рука слегка расслабилась и осталась в моей — плотно прижатая.
— Грейс, мне нравится звук твоего голоса. Расскажи мне какую-нибудь приятную историю, ну, про луга, озера или что-нибудь такое... в общем, о чем-нибудь счастливом, что было в твоей жизни.
— Ну... хорошо, Рассел. Но... только я не знаю ни одной счастливой истории в своей жизни.
— Неужели ни одной?
— Правда, не знаю.
— Ну тогда сама придумай.
— Не могу.
Солнце продолжало горячо ласкать мои веки. И шум транспорта из каньона немного поутих — по-видимому, Винтерс перекрыл дорогу в тщетной надежде перехватить Полуночного Глаза или — по крайней мере — какого-нибудь очевидца случившегося.
Виски продолжало хозяйничать в моей крови, но было совершенно не способно ни подбодрить меня, ни хотя бы успокоить.
