Алексей Антонов - Ёж

Рядом мяукнул котенок, призывая меня обратить на него внимание, он сидел рядом со мной и внимательно изучал меня, будто безумный ученый, который только что вколол своей любимой подопытной крысе какую-то гадость и ждал реакции. Теперь он мне казался не таким славным, как в первый день. Его огромные глаза казались фантазией сумасшедшего, они не помещались в черепе, отчего расплывались по всей морде животного, такое могло быть только в мультиках, но никак не в реальной жизни. У меня возникло ощущение искусственности окружающего мира. Будто кто-то рисовал его специально для меня. Это синее небо, тайгу, траву, котенка, я был почти уверен — если встать сейчас с земли и быстро побежать, туда — за пределы мрачных лесных исполинов, — там окажется пустота белого листа, потому что затейливый художник не успеет дописать картину окружающего мира. Потому что подопытная крыса вышла из-под контроля и заглянула куда дальше, чем можно было.

— Откуда ты взялся? — почти со злобой спросил я своего маленького пушистого друга, тот уловил недобрые интонации в моем голосе и отодвинулся от меня так, чтобы я не смог его достать рукой. — Кто тебя нарисовал для меня? — Я понимал, что мои слова звучат абсурдно, но, кроме котенка, меня никто не мог слышать, потому мне было все равно. — А самое интересное, знаешь что? — Котенок внимательно наблюдал за мной, но, естественно, молчал как рыба. Не дождавшись ответа, я продолжил: — Самое забавное, что тебя мог нарисовать я сам. — Я посмаковал эту мысль, глядя прямо в глаза моего блохастого оппонента.

Нет, пора заканчивать копаться в хитросплетениях своих извилин. Кот был котом, трава была травой, и никто мной не управлял, я сам выполз из избы, я сам набирал воду из бочки, чтобы утолить жажду…

…Спустя часа три я сидел за широким обеденным столом, сколоченным из массивных досок, отполированных временем. Передо мной лежал белый лист бумаги, рядом карандаш. Взор был затуманен красной пеленой, несмотря на то, что я должен был пойти на поправку, состояние ухудшилось, и я всерьез начал опасаться заражения крови. Я боялся, боялся не вернуться назад, боялся умереть здесь в глуши, в безызвестности, окруженный лишь зелеными гигантами и мертвыми домами. Боялся присоединиться к истории этого города, стать его маленькой частью, стать еще одним скелетом, лежащим на старой панцирной кровати. Уже полчаса, как я не сводил своего взора с белого листа, я собирался писать дневник, писать о том, что здесь произошло, писать тем, кто придет сюда, с надеждой на то, что эти строки спасут их от неминуемой гибели в этом проклятом месте. Но я боялся притронуться к карандашу, это было равносильно подписанию смертного приговора, это означало, что я смирился с судьбой и готов остаться здесь навечно.

Зачем я начал писать? Зачем я вообще пишу эти строки? Ради предостережений? Чушь, мне было плевать на тех людей, что придут в Еж после меня, меня не интересовала их судьба, я готов был обменять сотни этих заблудших душ на собственную, выменять у смерти, что сейчас стоит за моей спиной и радушно улыбается, похлопывая меня по плечу. Она уже знает, что, взяв карандаш, я смирился с ее присутствием.

Сегодня мысли особенно шаловливы, они то медленно текут в голове, то начинают прыгать из стороны в сторону, окончательно путая меня. Я задал себе вопрос, вопрос, который по-настоящему меня не волновал, но на него надо было ответить.

Для чего я взял карандаш в руки и начал писать?

Я зажал его в зубах и уставился на последнюю строку, что написал на листе бумаги. Почерк был ужасный, я боялся, что это никто, кроме меня, не сможет прочитать. Буквы плясали из стороны в сторону, наплывая друг на друга. Для чего или для кого писала свой дневник девочка? Та самая, что до сих пор сидит на горшке в общественном туалете местного клуба. Поначалу она его, конечно, писала для себя, но позже перенесение мыслей на бумагу приняло совсем иной смысл, и я понимал ее. Я, так же, как и она, не хотел лежать здесь неопознанной грудой костей, я хотел придать этому хоть какой-то смысл. Я собственноручно начал высекать из бумаги надгробную плиту, что должна была лечь поверх моей могилы. Я, как больной неизлечимой болезнью, осознавал, что жить осталось недолго, может, час, может, день, и лихорадочно начал писать себе эпитафию, но начал издалека, что бы читающий проникся этими строками, понял, что за человек написал их, что за мысли бродили в его голове, чем он дышал и чем жил.

Внезапно мне стало плохо, я слетел со стула и со всего размаха упал на пол, обжигающая волна прокатила от желудка до горла, и из меня выплеснулась вязкая темная жижа. В глазах потемнело, и весь мир поплыл куда-то в сторону и вверх. Боли не было, была лишь пустота.

…Реальность медленно возвращалась ко мне, поначалу она проявила себя как острая боль в районе правого уха, похоже, я рассек его. Потом боль отступила и наступил период непонимания, я не помнил, как оказался на полу, я не знал, где нахожусь и почему у меня прострелена нога, но спустя секунду безжалостная память начала возвращаться, нещадно говоря о том, что выхода у меня нет.

Котенок беспокойно кружил вокруг, тыкался своей фантастической мордочкой в мое лицо, облизывал меня и тихонько мяукал.

— Ну что, друг-товарищ, — прежняя озлобленность прошла, теперь мне не казалось, что мой мохнатый друг — плод больной фантазии безумного генетика, он казался вполне милым, хоть и странным, — напугал я тебя?

Котенок боком потерся о мою ногу, мерно мурлыкая, словно маленький трактор. Чувствовал я себя намного лучше. Смог самостоятельно встать на ноги, стараясь не опираться на простреленную конечность. Я посмотрел в окно, пытаясь определить, какое время суток царит на дворе. За окном было темно, как в самой глубокой шахте, отчего вновь вернулось чувство нереальности происходящего, художнику было лень дорисовывать картину окружающего мира, и он просто закрасил ее черным, все равно мое воспаленное сознание только отчасти воспринимало окружающий мир. Мне захотелось выйти на улицу и убедиться в отсутствии чего-либо материального за пределами стен моей избушки. Ковыляя, я добрался до двери, распахнул ее, и мои легкие наполнились ночными ароматами, глаза потихоньку начали привыкать к темноте, вот показалась тень дырявой двухсотлитровой бочки, недалеко от нее виднелся массивный забор, котенок продолжал тереться у моих ног, напоминая мне о том, что все окружающее меня вполне реально. Кряхтя, я присел на ступеньки и закурил.

Ночь выдалась темной, луна покинула небосвод, разгоняя темноту где-то в другом полушарии. Темнота казалась живой, она то и дело наступала на меня, и я едва улавливал ее движение краем глаза, но стоило мне повернуть голову, она тут же отступала, словно боялась смотреть мне в глаза.

Я понимал, что все это игры моего воображения, этот дневник, что я начал писать накануне, он был всего лишь плодом той моей части, что отчаялась выбраться из этого города живой. Но я знал, не сегодня, так завтра я встану на ноги и отправлюсь в большой мир, что ждал меня. Конечно, меня мало кто ждал на работе, у меня не было друзей, кроме Славки, а тот ждал меня, скорее, по другую сторону жизни, но у меня была жена, которую я безумно люблю, меня ждал мой неродившийся ребенок, и ради них я должен был вернуться. К черту дневники, к черту надгробные плиты.

Котенок мяукнул, словно он мог читать мои мысли и одобрял их. Щелчком я запустил окурок далеко во тьму, и та с жадностью проглотила его, на миг выдав себя резким движением. Мне стало как-то не по себе, я почти физически ощущал этого громадного голодного зверя, который только и ждал того, чтобы я повернулся к нему спиной.

— Ладно, пошли в дом. — Я старался говорить спокойно, и это мне удалось, моя рука потрепала котенка за ушами, и тот довольно замурлыкал.

Я с трудом поднялся на ноги и спиной вперед начал отступать ко входу в дом, мне не хотелось поворачиваться спиной к пустому черному пространству. Легким толчком я открыл дверь и скрылся в доме, я вглядывался во тьму до тех пор, пока дверь не закрылась, но так ничего и не увидел. Сегодня я решил запереть дом и вставил внушительного вида засов в массивные скобы. Впереди было много дел. В первую очередь я разорвал на мелкие кусочки первую страницу своего дневника, изобилующую бреднями воспаленного мозга. Потом вскрыл банку тушенки и поужинал или очень рано позавтракал, сколько сейчас времени, я не знал, часы на руке остановились, сотовый телефон сел еще неделю назад, а то и больше, я понятия не имел, сколько дней провел в этой избе. Следующий час после ужина-завтрака я занимался своей ногой, поменял бинты, снова продезинфицировал рану и убедился в том, что сегодня она выглядит намного лучше и у меня есть неплохой шанс в скором времени пойти на поправку. Затем я проверил свой карабин и положил его рядом с кроватью, с выздоровлением ко мне вернулась паранойя, и я каждый миг ожидал появления темных фигур в окнах, зло ухмыляющихся и затевающих что-то недоброе в отношении моей персоны. После всех этих хлопот сил почти не осталось, и я завалился в кровать с намерением проспать не меньше двенадцати часов.