Энди Макнаб - Браво-Два-Ноль

Я лежал в углу, прижимаясь к стене, пытаясь защититься. С трех сторон меня обступили иракцы. Их лица склонились надо мной. Один тип стряхнул на меня пепел с сигареты. Я жалобно посмотрел на него. Ответом стало то, что он повторил свою шутку.

В помещение вошли новые люди. Меня подняли и усадили обратно на стул. Мне снова завязали глаза. Я надеялся, что свежая команда пришла не за тем, чтобы продолжить работу своих товарищей.

— Как тебя зовут? — на великолепном английском произнес новый голос.

— Энди.

Полностью я себя не назвал. Я собирался растянуть все как можно дольше. Для того чтобы узнать мою фамилию, придется задавать отдельный вопрос. Вся хитрость заключалась в том, чтобы тянуть время, но притом выглядеть совершенно беспомощным.

— Сколько тебе лет, Энди? Когда ты родился?

Отчетливая дикция, владение грамматикой лучше, чем у меня. Едва уловимый легкий ближневосточный акцент.

Я ответил.

— Каково твое вероисповедание?

Согласно условиям Женевской конвенции он не имел права спрашивать об этом. Правильный ответ должен был быть таким: «Я не могу ответить на этот вопрос».

— Англиканская церковь, — сказал я.

Это записано на моих идентификационных бирках, которые в руках иракцев, так что зачем рисковать, отказываясь сообщить информацию, которая уже и так им известна? Я надеялся, что мой ответ убедит их в том, что я из Англии, а не из Тель-Авива, как, судя по всему, была убеждена толпа на улице.

Понятие «англиканская церковь» для этого иракца ничего не значило.

— Ты иудей?

— Нет, я протестант.

— Что такое протестант?

— Христианин. Я христианин.

Для этих людей христианами являются все, за исключением мусульман и иудеев. Под христианством понимаются все — от монахов-траппистов, членов католического Ордена цистерианцев, известного своим строгим уставом, до муннитов.[14]

— Нет, Энди, ты иудей. Мы это скоро установим. Кстати, тебе нравится мой английский?

— Да, он очень хороший.

Я не собирался спорить. По мне, ублюдок говорил по-английски лучше ведущей Би-би-си Кейт Эди.

Уронив голову, я принялся раскачивать ею из стороны в сторону, изображая полное отчаяние. Говорил я, делая долгие паузы, словно собираясь с мыслями. Я шепелявил, играя на травмах, пытаясь потянуть время.

— Разумеется, я хорошо владею английским, — заявил иракец, наклоняясь прямо ко мне. — Я работал в Лондоне. За кого ты меня принимаешь — за идиота? Мы не идиоты.

Первые вопросы он задавал, находясь шагах в десяти от меня, вероятно, сидя за столом. Но затем он встал и принялся расхаживать взад и вперед, пустившись в многословные рассуждения относительно мудрого и великого иракского народа и того, каким ужасно цивилизованным он является. Затем он перешел на крик. Мне в лицо попали брызги слюны, пахнущие табаком и дешевым одеколоном. Под его стремительным и резким словесным натиском я поежился и стиснул зубы. Мне нужно было во что бы то ни стало следить за своей реакцией; я не хотел показать, что на самом деле мое состояние гораздо лучше, чем это выглядело со стороны. Не вызывало сомнений, что все эти люди заведены.

— Мы являемся передовой нацией, — продолжал разглагольствовать офицер. — И вашей стране вскоре предстоит это выяснить.

Я чувствовал себя выслушивающим нагоняй ребенком, который под криками прячет лицо, а тело его начинает бить дрожь.

Когда иракец упомянул Лондон, я подумал, что дело принимает хороший оборот, и теперь мы будем говорить о Лондоне.

— Я люблю Лондон, — сказал я. — Я очень хочу туда вернуться. Я не хочу оставаться здесь. Я не знаю, что я здесь делаю. Я простой солдат.

Мы снова прошли через «большую четверку». Мысленно я пытался забежать вперед и сравнить то, что мне предстоит сказать, с тем, о чем я уже говорил. Я слышал, как усиленно скрипели ручки. Казалось, совсем близко. Зашуршала бумага, зашаркали шаги.

Тот, кто меня допрашивал, отошел и сел. Его голос стал утешительным и вкрадчивым.

— Я знаю, что ты простой солдат, — заговорил он. — Я сам тоже солдат. Так что давай сделаем все цивилизованно. Мы — цивилизованная нация. Энди, нам нужно кое-что выяснить. Ответь на наши вопросы. Ты лишь орудие. Тебя бессовестно использовали.

Не вызывало сомнений, что будет дальше. Моя задача теперь заключалась в том, чтобы убедить иракцев, что их методы дают результаты.

— Так точно, сэр, — сказал я. — Я совершенно сбит с толку. Я очень хочу вам помочь. Я не знаю, что происходит. Меня беспокоит судьба моего товарища, который остался на улице.

— Что ж, в таком случае скажи, в какой части ты служишь. Просто отвечай на мои вопросы, и тебе больше не придется терпеть боль. Зачем ты навлекаешь на себя все это?

— Извините, сэр, на этот вопрос я ответить не могу.

Все началось сначала.

Когда в помещение вошли новые люди, один из них, судя по всему, неслышно расположился у меня за спиной. Не успел я отказаться отвечать, как он, вероятно, получив условный сигнал, со всей силы врезал мне по голове прикладом автомата. Я тотчас же растянулся на линолеуме.

В детстве, дерясь в школе, я заранее внутренне настраивался на бой и был готов к ударам. Поэтому, когда я их получал, они оказывались не такими болезненными. Однако если удар неожиданный, боль бывает невыносимой. Вот и сейчас удар прикладом оказался просто жутким. Я отправился в другой мир, и хотя боль была страшная, это оказалось довольно милое местечко.

Лежа на полу, я вдруг обратил внимание на то, что мое дыхание стало поверхностным, что сердце качает кровь очень медленно. Замедлилось все вокруг. Я чувствовал, как постепенно угасаю. Я не мог сглотнуть. Все вокруг было, как в тумане.

Я получил еще один удар прикладом. У меня перед глазами взорвались пузырьки яркого света. Затем наступила темнота.

Когда меня усадили обратно на стул, я только начинал приходить в сознание.

— Послушай, Энди, нам просто обязательно нужно кое-что выяснить. Позволь мне заниматься своим делом. Всего этого можно избежать. Мы солдаты. Это почетная профессия, — тихим, мягким, вкрадчивым голосом. Что-то вроде «давай поскорее покончим с этим и станем друзьями».

— Энди, мы могли бы просто бросить тебя в пустыне на съедение диким зверям. И никому не будет до этого никакого дела, кроме твоих родных. Сейчас ты их подводишь. Никакая это не храбрость — ты просто играешь на руку тем, кто тебя сюда послал. Эти люди сейчас приятно проводят время, а таким, как мы с тобой, приходится друг с другом воевать. Нам с тобой, Энди, нам с тобой эта война не нужна.

Я кивал, соглашаясь с каждым его словом, при этом у меня в груди расцветало торжествующее чувство. На самом деле победа осталась за мной; ублюдок видит, как я послушно киваю, при этом не знает, что мысли у меня в голове совершенно другие. Я начинал лучше относиться к своему пленению. До сих пор вокруг был один сплошной негатив. А сейчас я думал: «Он верит во всю эту чушь. Он болтает всякий вздор, а я с ним соглашаюсь». Я не мог поверить в то, что это происходит. В этом споре верх одерживал я, а иракец даже не подозревал об этом. Я одерживал свою первую маленькую победу. Возможно, это станет началом отличных взаимоотношений.

Я побеждал.

— Ответь нам, Энди, и мы тотчас же отпустим тебя домой в Англию. В какой части ты служишь? — Он говорил таким тоном, будто в его силах было заказать частный самолет и прямо сейчас отправить меня на базу Бриз-Нортон.

— Извините, я не могу ответить на ваш вопрос.

На этот раз удары ногами обрушились на черепную коробку. В ушах у меня прозвучал свистящий хлопок, и я, стиснув зубы, услышал скрежет костей. Из ушей потекла кровь. Меня охватила тревога. Кровь из ушей — плохой знак. Я испугался, что оглохну до конца жизни. Проклятие, мне всего тридцать с небольшим!

— В какой части ты служишь?

Я отчаянно надеялся, что он спросит о чем-то другом, однако он не собирался отступать.

Я молчал.

— Энди, так мы никуда не придем.

Поразительно, но его голос по-прежнему звучал мягко и дружелюбно.

— Энди, ты должен понять, что я выполняю свою работу. Мы ведь до сих пор не сдвинулись с места, правда? А ведь никаких проблем быть не должно, просто отвечай нам.

Молчание.

Снова удары ногами. Удары кулаками. Снова крики.

— Знай, что твой товарищ уже все нам рассказал. Просто мы хотим услышать это от тебя.

Это была ложь. Из Динджера он ни хрена не вытащил. Динджер крепче, чем я, он не сказал ни слова. А досталось ему так здорово скорее всего потому, что он вел себя с иракцами так, как привык обращаться со всеми, кто ему не по душе, и послал их ко всем чертям.

— Вы должны понять, я солдат! — воскликнул я. — Вы тоже солдат — и вы должны понять, что я не могу ответить на этот вопрос.

Я пытался добиться хоть какого-то сочувствия, причем старался сделать это трогательно, со всхлипываниями. Мне хотелось воззвать к страху потерять свое лицо, свойственному всем восточным народам.