Грозный идол, или Строители ада на земле - Анатолий Оттович Эльснер
Зазвенел железный засов, дверь раскрылась, и перед узницей появился огромного роста человек в черной одежде, и на груди его сверкал кинжал, прикрываемый рясой. Остановившись у двери, он выставил свою расплюснутую ногу и начал пристально смотреть на узницу со змеившейся по его тонким губам злой улыбкой. Женщина стояла у столба, прислонившись к нему спиной и затылком, с опущенными вниз руками, с широко раскрывшимися в смертельном ужасе огромными черными глазами, которые сверкали из орбит каким-то могильным, тоскливым блеском. Она вся дрожала с головы до ног, и все сильнее, чем далее человек с кинжалом смотрел на нее злыми глазами, и голова ее нервно двигалась, и шевелились черные как ночь волосы, падающие по ее белым плечам.
— Выучилась стоять-то, миленькая, перед начальником, хорошо стоишь, приятно и глядеть-то… а прежде заносила, кобыла горячая, под облака взлетала, и там о свободе Зеленого Рая песню слагала вместе с Гвоздиковым… Сердце ты мое тогда скребла, Василиса, и жалости не было к Парамоше нисколько… Теперь не то: у столбика смирно стоишь, перед начальником, значит, и только головой пошатываешь… Дай посижу-ка.
Парамон поставил стул напротив своей узницы, сел на него и стал мрачно смотреть на женщину.
— Василиса!..
Она вздрогнула, но ничего не отвечала и только еще больше вытянулась, стоя у столба.
— Василиса!..
— Господин начальник, — слабым голосом отозвалась узница, продолжая не двигаться. Парамон чуть слышно прошептал:
— Пляши.
Губы ее жалобно полураскрылись, голова склонилась к плечу и, глядя на него молящими глазами, она чуть слышно прошептала:
— Пощади меня.
В душе Парамона на одно мгновение шевельнулось что-то вроде сострадания, и, отведши глаза от нее, он стал смотреть вниз в одну точку неподвижными зрачками, и потом как бы в раздумье сказал:
— Плясала с Гвоздиковым-то.
В один момент лицо его снова сделалось неумолимо злым, но, продолжая смотреть вниз, он только поднял кинжал над головой.
Узница подняла руки к плечам, пальцы ее нервно забились, и в то время, когда она срывала рубаху с себя, из ее глаз брызнули слезы.
Парамон стал смотреть на нее, протягивая вперед руку с кинжалом.
Она плясала.
Цепь звенела в такт каждому ее движению, и, волоча за собой цепь, она плясала вокруг столба — вперед и назад. Слезы не переставали литься из глаз ее, и в бледном лице было что-то убитое и страдальческое, и каждый раз, когда она подымала ногу, губы ее вздрагивали в конвульсиях. Парамон смотрел на нее пристально тяжелым, каким-то мертвенным взором. Вдруг, как бы потеряв сознание, она высоко-высоко подпрыгнула несколько раз и упала у ног Парамона.
— Пощади меня.
Деспот молчал, глядя на нее тяжелыми, действующими на нее, как холодный свинец, глазами. Бледное лицо его было неумолимо злым, но вдруг, неуловимо улыбнувшись тонкими губами, он сказал:
— Знаю, миленькая, думаешь ты, что Парамоша зверь лютый. Вот и неправда. В Зеленом Раю нет человека жалостливее, как пророк божий. Спроси — всякий скажет… Зато и власть такую имею в нашем Раю, как бы Моисей… Законы даю, и через меня, собственно, люди стали как стадо покорное… Для бога хорош и для людей кроткий и ласковый… Вот и тебе с Гвоздиковым хочу хорошее сделать… Правда, долго вы, хватаясь за рога мои козлиные, плясали под кустиками… Да уж ничего… Ступай с Гвоздиковым жить, Василиса милая… Потерзал вас малость и буде… Забывчив я на злое, и рука моя легка… Что мучить вас — до гроба доводить, — оно нехорошо. Сам помру скоро, хоть и пророк и к ангелам причислен уже за кротость… Земля-то для всех разверзается в свое время, и над жестокими и Бог посмеивается с небеси, да и Лай-Лай-Обдулай… Беседовал с ним намедни, серчает, гневается бог: «Пророк, пророк, что жену-то терзаешь за блуд… Блуд — веселье человекам, вот я и бог, а блудлив, как кошка… Сними с обоих цепи-то, и пусть оба прыгают через рога твои… меня это повеселит…» Не могу ослушаться я бога… отпущу…
Василиса, сидя на полу, постепенно подымала голову все выше, и в лице ее было двойное выражение: боязнь верить словам «пророка», и надежда, и радость. К концу его речи радость сверкнула из ее впалых глаз, так как она поверила, что «пророк» боится выдуманного им бога, и, подымая руки, в восторге воскликнула:
— Лай-Лай-Обдулай — добрый бог, спаси обоих нас, спаси…
— Радуешься как, за его-то больше, Гвоздикова! — проговорил Парамон, в то время как ярость в душе его поднялась, как огненная волна, и пахнула из глаз, и бледное лицо в рамке ниспадающих ровными прядями волос как бы окаменело в выражении беспощадной злобы. Тем не менее, он все-таки проговорил:
— Да нет, Василиса, жаловался я богу на вас, осерчал и он: пророк божий не дьявол, чтобы плясать на рогах его, говорит, вот я пошлю им черта, и он уже на рогах своих свезет их в ад… Там и блудить будут… И вот, миленькая, что вышло: услышав слова бога, Герасим-Волк и придушил Гвоздикова… На крючке висит он и воняет уж…
— Он убит! — раздирающим голосом вскричала женщина, закидывая голову и руки назад.
— Блудодейка! — воскликнул Парамон, вонзая кинжал в ее горло. — Вот как много слез о милом сразу пролилось, но только красных. Не будешь больше плакать ты о нем и сердить пророка…
Он перевернул в ее горле кинжал, потом, вытянув его, отошел на шаг и задумчиво стал смотреть на неподвижное, облитое кровью тело.
«Тело-то красивое, хоть и блудливое, — любил его».
Своей ногой он грубо и с пренебрежением отбросил одну ногу Василисы и, глядя на нее, страшно засмеялся.
— Ну, папаша, — заговорил он, глядя через окно на небо, — скверненьким ты сотворил меня, и посему скверненько и покончит Парамоша, а все же Зеленый Рай под моей ступней… вот…
Он ударил ногой о землю, и нервы по всему лицу его задвигались от глаз книзу, и рот искривился в страшной улыбке. «Молчишь, отче, и будет так… молчи…»
Вдруг, точно сорвавшись с места, он быстро пошел к двери, на ходу взглянув на мертвое тело и проговорив: «Прощай, Василиса».
В окно влетела ласточка и стала кружиться вокруг столба над окровавленным телом женщины, но в каком-то смятении, опускаясь то совсем низко, то испугано подымаясь вверх. Вдруг она пронзительно защебетала, точно высказывая свой ужас, и, как стрела, вылетела в окно.
XI
Солнце начало опускаться. Крестьяне с разных сторон с косами и серпами, а иные с сетями, в которых трепетали живые рыбы, возвращались
