Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна
Черного не было.
Крейвен, Радкин и жирный обменялись рукопожатиями. Радкин и жирный сели в «датсун».
Крейвен помахал им на прощание.
Я сидел и ждал.
Крейвен вернулся в магазинчик.
Я сидел и ждал.
Десять минут спустя Крейвен вышел из магазинчика.
Черный так и не появился.
Крейвен сел в машину и уехал.
Я сидел.
Через пять минут я вышел из машины и вошел в магазинчик.
Внутри он оказался больше, чем я думал. Кроме газет и сигарет там продавались игрушки и газовые баллончики.
За прилавком стоял молодой пакистанец.
– Чей это магазинчик? – спросил я его.
– Простите?
– Кто здесь хозяин? Ты?
– Нет, а что?
– Я хотел узнать, не сдается ли квартира на втором этаже.
– Нет, не сдается.
– Я бы хотел оставить свои координаты на случай, если она вдруг освободится. С кем мне можно об этом потолковать?
– Не знаю, – ответил он, думая о чем-то, думая обо мне.
Я взял экземпляр «Телеграфа и Аргуса» и протянул ему деньги.
– Вам лучше всего поговорить с мистером Дугласом, – сказал он.
– С Бобом Дугласом, что ли?
– Да, с Бобом Дугласом.
– Большое спасибо, – сказал я и вышел на улицу, думая:
«Они – выдающиеся сотрудники полиции, заслужившие нашу самую искреннюю благодарность».
Думая: идите вы на хер.
Паб «Прайд», Брэдфорд, в двух шагах от редакции «Телеграфа и Аргуса».
Том уже на месте. Он сидел у стойки и кашлял в свою кружку с пивом.
Я положил руку ему на плечо и сказал:
– Прости, что навязался.
– Да уж, – улыбнулся он. – Нет ничего хуже, чем бухать с врагом.
– Пересядем? – спросил я, кивая на столик у выхода.
– А ты что, не пьешь?
– Не говори глупостей, – сказал я и заказал пиво себе и ему.
Мы сели.
– Нехорошо получилось, – сказал я. – С этой вашей статьей о письме.
– Я тут ни при чем, – ответил он, поднимая руки, и это было похоже на правду.
Я сделал маленький глоток и сказал:
– Какая разница, все равно это фальшивка.
– Да иди ты.
– Я тебе серьезно говорю, эти письма посылал не Потрошитель, мать его.
– Мы провели анализы.
– Мы? Ты же сказал, что ты ни при чем?
– Есть доказательства.
– Да ладно, хрен с ними. Я тебе не из-за этого звонил.
– Тогда рассказывай, – сказал он, расслабившись.
– Нужна кое-какая информация, об одном из ваших, об Эрике Холле.
– А что с ним?
– Его же вроде отстранили?
– И его, и всех остальных.
– Ну да. Ты что-нибудь о нем знаешь?
– Немного.
– Ты с ним лично знаком?
– Ну, мы здороваемся.
– А ты знаешь, что эта, последняя, Дженис Райан…
– Ну?
– Короче, один мой приятель говорит, что она была подружкой Эрика и что инспектор Холл вроде как был ее сутенером.
– Дела.
– Ага.
– Я не слишком удивлен, но меня вообще в последнее время мало что удивляет.
– Значит, больше ты ничего о нем не знаешь? Ничего такого?
– Эти ребята из Брэдфордского отдела по борьбе с проституцией, они там себе на уме. Да и вы, кстати, тоже.
Я кивнул.
– Честно говоря, – продолжил он, – он мне всегда казался каким-то бесчувственным. Ну, ты знаешь, когда я видел его на пресс-конференциях, после работы.
– Достаточно бесчувственным, чтобы убить проститутку, которая на него работала, и обставить все это как дело рук Потрошителя?
– Не-е, родной, на такое он не способен. Не его уровень. Он бы никогда на такое не решился.
– Может, ты и прав.
Том покачал головой и шмыгнул носом.
– А ты местных девочек хорошо знаешь? – спросил я.
– Чего ты хочешь, Джек?
– Да ладно тебе. Ты их знаешь?
– Некоторых.
– Знаешь эту китаянку, Ка Су Пен?
– Которой повезло? – улыбнулся он.
– Ту самую.
– Да. А что?
– Что ты про нее знаешь?
– Популярная. Кстати, знаешь, как говорят о китаянках?
– Как?
– Не пройдет и часа, а ты уже готов трахнуть следующую.
Я стукнул в дверь один раз.
Она открыла и, не говоря ни слова, пошла обратно по пустому коридору.
Я шагнул за ней в комнату, где было грязно и воняло сексом. Я стоял там и смотрел, как она втирает крем в пальцы, в ладони, в запястья, в предплечья, в колени.
На оконном стекле еще не высохли плевки недавнего дождя. Во мраке комнаты яркие оранжевые занавески выглядели жалко и безнадежно. Она терла свои детские коленки. Я заглядывал ей под юбку.
– Это – последний раз? – спросила она, лежа в дальней комнате.
За задернутыми занавесками шел дождь, шел день, шла йоркширская жизнь.
Я лежал с ней рядом, смотрел на потолок в пятнах, на пластмассовую люстру, которую не мешало бы протереть, слушая ее ломаные слова, стук ее истерзанного сердца, чувствуя себя одиноким и несчастным. На ее бедрах была моя сперма, пальцы ее ног касались моих.
– Джек?
– Нет, – соврал я.
Но она все равно плакала. На полу у кровати лежал раскрытый журнал. Ее верхняя губа распухла.
Я поставил машину у большого красивого дома, за которым простиралось Денхольмское поле для игры в гольф.
Перед входом стояла голубая «Гранада-2000».
Я подошел к двери и позвонил.
Мне открыла худощавая женщина средних лет. Она теребила свое жемчужное ожерелье.
– Эрик дома?
– Кто вы?
– Джек Уайтхед.
– Что вам нужно?
– Я из «Йоркшир пост».
Эрик Холл вышел из гостиной. Его лицо было сине-черным, а нос заклеен пластырем.
– Мистер Холл?
– Либби, дорогая, все в порядке…
Женщина еще раз дернула свое ожерелье и ушла туда, откуда появилась.
– В чем дело? – прошипел Холл.
– Дженис Райан.
– Что, простите?
– Не валяй горбатого, Эрик, – сказал я, прислоняясь к дверной раме. – Не будь мудаком.
Он моргнул, глотнул и сказал:
– А вы знаете, кто я такой? Вы знаете, с кем вы разговариваете?
– Ага, с продажным полицейским по имени Эрик Холл.
Он стоял на пороге своего большого красивого дома на краю Денхольмского поля и едва сдерживал слезы.
– Поехали, Эрик, покатаемся, – предложил я.
Мы припарковались на пустой стоянке у парка имени Короля Георга.
Я заглушил мотор.
Наступила тишина. Мы сидели и смотрели на живую изгородь и простирающееся за ней поле.
Некоторое время спустя я сказал:
– Загляни-ка в пакет, что у тебя под ногами.
Он раздвинул свои короткие толстые ляжки, наклонился и достал журнал.
– Страница семь, – сказал я.
Он уставился на фотографию темноволосой девушки с раздвинутыми ногами, открытым ртом, закрытыми глазами, членом у лица и спермой на губах.
– Твое? – спросил я его.
Он сидел и молча качал головой из стороны в сторону. В конце концов он спросил:
– Сколько?
– Пять.
– Сотен?
– А ты как думаешь?
– Что, бля, пять тысяч? У меня нет таких денег.
– Достанешь, – сказал я и включил зажигание.
В редакции стояла мертвая тишина.
Я постучал в дверь хадденовского кабинета и вошел.
Он сидел за столом – спиной к Лидсу и к ночи.
Я сел.
– Ну? – сказал он.
– Они отпустили Фрейзера.
– Ты его видел?
– Ага, – улыбнулся я.
Хадден улыбнулся мне в ответ, приподняв бровь:
– И?
– Его отстранили. Он считает, что Радкин и еще один мужик из Брэдфордского отделения по борьбе с проституцией по уши в дерьме.
– А ты что думаешь?
– Ну, я сходил, посмотрел. Радкин – точно в чем-то по уши, но я понятия не имею, в чем именно.
Похоже, особого впечатления на Билла Хаддена это не произвело.
– Встречался с Томом, – сказал я.
Хадден улыбнулся.
– Он хоть извинился?
– Да, сидел поджав хвост.
– И правильно, мать его.
– Говорит, они считают, что письмо настоящее.
Хадден промолчал.
– Но, – продолжил я, – у него ничего нет на этого брэдфордского легавого.
– Которого? Имя?
– Холл. Эрик Холл.
Хадден покачал головой.
– А у тебя есть что-нибудь новое? – спросил я.
– Нет, – ответил он, все еще качая головой.
Я встал.
– Значит, до завтра.
– Ладно, – сказал он.
В дверях я обернулся.
– Кстати…
– Да? – сказал он, не глядя на меня.
– Помнишь ту, в Престоне?
Он поднял глаза.
– Что?
– Ту проститутку, которую они объявили жертвой Потрошителя?
Хадден кивнул.
– Фрейзер говорит, что она была свидетельницей по делу об убийстве Полы Гарланд.
– Что?!
Я вышел и оставил его сидеть с открытым ртом и вытаращенными глазами.
Он сидел в мрачном фойе на стуле с высокой спинкой и смотрел на свою шляпу, лежавшую у него на коленях.
– Джек, – сказал он, не поднимая глаз.
– Мне снятся кровавые потоки, реки, полные женской крови. Когда я трахаюсь, я вижу кровь. Когда кончаю – смерть.
Мартин Лоуз наклонился вперед.
Он раздвинул свои редкие седые волосы пальцами, и я увидел дырку.
– Но ведь должен быть какой-то другой путь, – сказал я, пряча в темноте слезы.
Он поднял голову.
– Джек, Библия учит нас, по крайней мере одному: она учит нас, что все должно быть именно так, что так оно всегда было и так оно всегда будет, до самого конца.
