Шамиль Идиатуллин - Варшавский договор
Попробовать не удалось: мужик остановился в шаге от Славкиных подошв. Думает, так не допрыгну, подумал Славка снисходительно и тут же сообразил, что и впрямь не допрыгнет. Он пощурился немного, всматриваясь, и все-таки заговорил первым:
– Ну и что мы тут делаем?
Вопрос вышел низким и сиплым. Славка прокашлялся было, но между лобной и височной костьми шевельнулся внезапный ломик. Славка сглотнул и на секунду зажмурился.
И в эту секунду – за эту секунду – по закрытым глазам рекламным роликом пролетел последний час перед отрубоном.
– Вот ты футболист, – начал Славка с оттенком уважения, открывая глаза, и успел заметить, что мужик опрокинул флакон в варежку.
Славка дернулся назад, но опоздал: варежка сырым бархатом ткнулась ему ниже глаз, запечатав нос и рот. Славка попробовал не дышать, но весь легочный запас ушел на спортивный комплимент. Рука давила как вода на десятиметровой глубине, мягко, но фиг вырвешься. Боль во лбу стала резкой, Славка задергался, попробовал укусить, отпнуться, выпрыгнуть головой в огромное черное лицо, обрамленное лучистыми пятнами, охнул от дикой боли в ноге – и вдохнул. Ту самую невнятную химию – типа растворитель на сеновале разлили в рамках карательной экспедиции.
В носу и уголках глаз крутнулись штопоры, Славка вздохнул еще глубже и оглушительно чихнул, мстительно надеясь перепачкать сволоча соплями и слюной. Кое-что получилось, но радость оказалась недолгой: все продукты мщения пришлось подобрать следующим вдохом. После третьего вдоха мужик убрал руку и отступил на шаг, внимательно наблюдая.
– Фашист, – пробормотал Славка, ерзая мокрым лицом. – Убью, сука. Чего мучишь-то зря.
Мужик кивнул, вышел из кухни и тут же вернулся уже без варежки, зато с древним табуретом и чем-то, завернутым в ярко-оранжевый полиэтиленовый пакет. Табурет, побитый и обшарпанный, он поставил почти у порога, раздражающе долго зашуршал пакетом, наконец вытащил из него то ли небольшую камеру, то ли видеорегистратор.
Славка следил, прищурясь. В голове шумело. Предчувствия были нехорошими.
Мужик поставил камеру на табурет объективом к Славке, щелкнул раз и другой, хмыкнул и снова полез в пакет – теперь за стопкой брошюрок и отдельных листков, которые неторопливо принялся рассматривать. Деревня, подумал Славка, начиная почему-то радоваться. Перед первым использованием внимательно ознакомьтесь с инструкцией.
Мужик хмыкнул, положил листки на пол, приподнял камеру и несколько раз щелкнул чем-то разным, судя по звуку. Кухню залил иссиня-белый свет.
– Слышь, душман, ты чего мне, из цикла «Отрезаем голову в домашних условиях» передачу заснять хочешь? – весело спросил Славка.
Мужик застегнул ворот кофты, за которым спрятался до носа, и сообщил низким глухим голосом:
– Третье декабря, понедельник, десять часов вечера. Допрос подозреваемого по делу Неушева.
– О как. А ты кто такой, чтобы допрашивать? Назовись, тайный герой, а. Ты чьих будешь?
– Вопрос первый, – провозгласил мужик, но Славке это уже надоело.
Он напряженно сказал, изгибаясь фигурной скобкой:
– Чтобы ты время не тратил… А то свет яркий, аккумулятор скоро сядет… Вот это запиши, чисто для понимания.
И воткнул палец в дырку на ноге.
Белый свет стал кривым и порвал Славку два раза пополам, через ногу и голову. Он не ждал, что будет так больно, но выдержал еще несколько секунд, оскалясь. Потом с всхлипом вдохнул и показал камере, как сумел, блестящий черным лаком средний палец.
Мужик дождался, когда Славка уронит руку и голову, и предложил глухо, низко и размеренно:
– Назови свою фамилию, имя и отчество.
– Забыхин Вячеслав Евгеньевич, – нехотя ответил Славка, потому что это ничего не значило.
– Официальное место работы.
– ЗАО «Звездочка», ведущий специалист.
– Когда прибыли в Чулманск?
– В пятницу вечером, считай, в субботу уже, – сказал Славка, начиная удивляться собственной покладистости.
– С кем вместе?
– Всей «звездочкой».
– Состав «звездочки» и что она представляет собой.
Славка стал рассказывать, пугаясь все больше и не понимая, в каком месте можно заткнуть глотку, рот и легкие, которые жили отдельно – и вываливали то, что спрашивает мужик. Вываливали быстро, охотно и непоправимо. Славка понял, что отравлен, что пары с запахом сена в растворителе закачивалась в него не просто так, и что если немедленно что-нибудь не сделать с собой или допрашивателем, то придется наговорить не то что на срок или страшную смерть, но на петушиную шконку в самом зачуханном углу ада, скорую и бесконечную. Он честно пытался замолчать, бился головой о духовку, чтобы разбитое стекло срезало ему бошку или хотя бы язык, снова совал палец в мягкую дырку от пули, и орал, запрокинувшись от белого света, орал в багровые круги, сжимающие мир и рвущие потихоньку горло. Но горло не рвалось, виски не лопались, язык не откусывался и даже голос сильно не садился. А мужик спокойно дожидался, пока Славка додергается, замолкнет и сипло отдышится – и задавал очередной вопрос. И Славка тут же отвечал – в безнадежной оторопи слушая, как складно, подробно и немного сбоку льется предавший его собственный голос.
Изливался он, кажется, всю жизнь. Хотя почему кажется. Славка действительно всю свою жизнь под запись отдал, как стволы под роспись сдают, все значимое из пройденной жизни – и всю оставшуюся. Если запись будет завершена и уйдет вместе с мужиком, жизни не будет.
Славка, почти не прислушиваясь к собственному гладкому рассказу о нейтрализации Неушева, которая почему-то особенно интересовала мужика, сполз на пол, как от усталости, и потихонечку смещался ближе к табурету. Мужика бы он все равно не вырубил, а вот над камерой потрудиться шанс был. Другой камерой мужик вряд ли запасся. Правда, никто не гарантировал, что химик-футболист-большая-сука не проделает тот же фокус, например, с обычным диктофоном. Но, во-первых, мог и не проделать. Во-вторых, диктофон – это не конец света, а обычная беда, которая все равно по факту уже произошла и не будет исправлена, пока не будет зачищена память самого мужика.
Мужик, похоже, и впрямь усердно записывал что-то на винт в башке: торчал черной статуей за горкой белого света, как маньяк из голливудского фильма, и новых вопросов не задавал. Славка уже заткнулся и отдыхал, ожидая – и сам не понимал, чего ждет.
В самом деле, чего он ждет-то.
Славка оттолкнулся плечом и запястьями от пола и выкинул пятки в ножку табурета. Сквозь дырку в ноге как арматурину сунули, зато табурет с дробным клекотом улетел к мужику. Тот дернулся, но в голень или ступню ему уголком прилетело – смачно, как клевцом. Камера с подскоком скользнула в черный угол. Славка тоже дернулся с воплем, надеясь достать табурет и мужика еще раз. Ноги коротки. Мах оказался пустым, а боль дикой. Славка уперся башкой в бумажки на полу и закостенел вычурной кривулиной, пережидая рвоту, искавшую выход в самых неожиданных местах организма. А когда смог дышать, смотреть и видеть, обнаружил, что мужик криво стоит, приподняв ногу, и озабоченно разглядывает камеру. Считаем чувака временно выбывшим из рядов Ривалдо-Роналдо, торжественно подумал Славка. Может, и камеру долбанул как следует.
Но мужик щелкнул чем-то, и включился чужой предательский голос:
–…А есть инновачечники – они неформально под крылом Арзанова, который отвечает за инновационное развитие. Ну, в администрации. Они, соответственно, так же решают сложные вопросы, как мы для ОМГ. И есть конвенция, что в дела друг друга мы не…
Мужик щелкнул снова. Голос умолк. Славка уронил голову в бумажки, тупо разглядывая неграмотный штамп на голубом гарантийном талоне.
– Так приятно быть шестеркой? – внезапно спросил мужик другим голосом, не глухим и не таким механически правильным – хотя что неправильно, Славка понять не мог. И вопрос тоже не понял. Мужик пояснил:
– Бегаете стаями, как шакалы, убиваете кого-то. Куски выдираете. Только шакалы для себя стараются, а вы для хозяина. «Звездочка», инновачечники. Вы что творите-то, люди, а? Построили себе феодализм, ну я понимаю – нет ничего, кроме интересов хозяина и касты. У вас маму резать будут, а вы отвернетесь, с рыданием, с криками про сраную Рашку – и ничего не сделаете. Для мамы, для брата, для соседа – ничего. Вот за касту вы будете драться, это ведь единственное, что вас защищает. Полиция за полицию, чекисты за чекистов, бандиты за бандитов, рэкетиры вроде вас – за рэкетиров. Себя-то, я понимаю, красиво называете: самураи, мушкетеры, эти… Опричники. А вы просто холопы с кольями, челядь на цепи. Вы не заводы захватываете, вы страну захватываете. Приходится, я понимаю. Потому что она чужая вам, страна-то. Оккупанты вы, хуже фашистов.
Он осторожно ступил на больную ногу, попробовал ее на прочность и продолжил тихо и снисходительно, как неуместно нагадившему щеночку:
