Элита. На дне класса - Замора Абриль
Это как мозаика, лоскутное одеяло из жизненных воспоминаний, связанных с любовью.
Впервые я ощутила влюбленность или нечто подобное, когда мне исполнилось пять, – по отношению к Эстебану, моему крестному. Он был очень взрослым и казался мне старым, в то время ему было, наверное, года двадцать четыре. Иногда он приходил к нам в гости и давал мне монетку, которую вытаскивал из-за уха, а я смеялась. Я чувствовала себя в безопасности, когда забиралась к нему на плечи и притворялась пони с крыльями, как в мультсериале «Мой маленький пони». Эстебан погиб в аварии на мотоцикле, когда мне было восемь лет, и я никогда больше не видела его улыбки, пока не встретила Самуэля.
Кстати, после Эстебана я влюблялась еще несколько раз… в Леонардо, мальчика из компьютерного класса, в Бернарда и в того гея – приятеля и коллегу моего отца, и у каждого из них имелось нечто общее с Самуэлем: длинные черные ресницы, густые волосы… поди знай.
В двенадцать лет меня отправили в языковой лагерь учить немецкий, и там я сходила с ума по Хуго (имя звучало почти как «Юго»). Я не очень хорошо его понимала, он был американцем, а мой английский оказался довольно слабым, меня смущал акцент парня, но мы были неразлучны в течение трех недель смены. Мы постоянно тусовались, и, кстати, уже тогда у него, тринадцатилетнего, было атлетическое и загорелое тело, как у Самуэля. Не знаю, стоит ли упоминать о Дэниеле Рэдклиффе, хотя ладно, скажу.
Я влюбилась в него, ну, в Гарри Поттера, и очевидно, что он и Самуэль очень похожи. Однажды в «Ла-Кабанья» я говорила об этом с друзьями, и Горка согласился со мной, хотя Жанин сказала, что они ни капли не похожи.
А если вернуться к Бласу… Блас не был любовью, но мое чувство стало неким рубежом, и у парня был такой вздернутый нос. Но моя настоящая любовь, та, которая действительно оставила след, – самая глупая и иррациональная, которую только может испытывать девушка. Это любовь к отцу. Нет, не инцест, а безусловная любовь. Я не забуду, как Самуэль обратился ко мне по имени у себя в доме в тот день, когда я попросила попить воды, я будто услышала голос отца, который звал меня во весь голос. Его рот… Вот почему я полюбила Самуэля… он уникальный, несравненный и, самое главное, – единственный, он представляет всех тех мальчиков, которых я любила и которых, так или иначе, всегда буду любить.
Я всегда буду любить его.
Пройдет время, я встречу других, снова влюблюсь, и моя прежняя любовь будет казаться чем-то незначительным, но сейчас я знаю, что это правда, то, что я чувствую, – правда, поскольку этот необъезженный конь бежит внутри меня, и я не в состоянии набросить на него узду.
Паула заметила, как что-то изменилось в ее душе, она поняла вещи, которые считала непонятными. Она знала, что тайная любовь будет надолго спрятана в маленькой коробочке и она постарается сохранить ее, хотя Самуэль, вероятно, никогда ни о чем не догадается. Она не хотела быть пресмыкающейся дурочкой, которая теряет самообладание и достоинство, когда парень приказывает ей бежать. Она не желала, чтобы любовь могла управлять ею, как марионеткой. Она оборвала эту нить и почувствовала себя хрупкой и обнаженной, а потом заплакала, но не от горя, а от тоски, когда осознала, что больше не будет той девушкой, которая позволила увлечь себя эмоциям. Девушкой, которая сама подпитывает свой двигатель любви.
Как же прекрасно любить кого-то, и было чудесно, что он заставлял ее чувствовать, но оказалось так несправедливо, что она низведена до персонажа второго плана в своей собственной жизни.
Она могла пойти к Горке, но в этом не было никакого смысла. Она могла бы проведать Жанин, но решила, что подарок подождет, и вернулась домой, поцеловала маму, отправила сообщение отцу, написав, как он важен для нее, и наполнила ванну горячей водой. Прежде чем залезть туда, она посмотрела на себя, обнаженную, перед зеркалом, и ей понравилось то, что она увидела. Много раз она ненавидела свою женскую сущность. Ей было тяжело, когда у нее начались месячные: все смотрели на нее свысока, а она всегда избегала чувствовать себя женщиной, предпочитая быть девочкой, но теперь, когда она увидела себя без одежды, она искренне улыбнулась.
* * *Жанин вернулась в школу. Ей не хотелось сидеть дома, это казалось неправильным, и хотя родители, совершенно потрясенные случившимся, пытались убедить дочь в обратном, она надела форму. Темный жакет с красной отделкой и соответствующая юбка.
Это было почти как протокол, как гейша и чайная церемония. Это напомнило ей о том, как она впервые надела форму «Лас-Энсинас». Жанин ненавидела ее, считала, что та символизирует множество ужасных вещей, и часто думала, что форма превращает мальчиков и девочек в нейтральных существ, лишенных индивидуальности.
Каким бы стал «Лас-Энсинас», если бы каждый мог одеваться по-своему? Жанин предполагала, что подростки по-прежнему создавали бы кланы, причем гораздо более яркие, но ей казалось, что носить форму в двадцать первом веке – классовый и старомодный подход. Тем не менее школьная одежда была красивой. Девушка дополнила ее любимой брошью в виде щита, решив, что теперь она, Жанин, – одна из тех волшебных девочек из историй, которые она читала, этакая Сейлор Мун[57], которая проводит пальцами по серебряному кристаллу и превращается в супергероиню.
В то утро Жанин чувствовала себя очень маленькой, и любая глупость, подкрепляющая ее мужество, какой бы нелепой та ни была, делала ее хоть на капельку сильнее. Однако девушка сильно нервничала. Отец припарковал машину перед школой и спросил, не хочет ли она, чтобы он проводил ее до класса, но она, разумеется, отказалась. Он добавил, что если будет совсем тяжело, она может взять несколько свободных дней, директриса все поймет, но Жанин сказала «нет».
– Я в порядке, папа, и вовсе не трусиха. Так или иначе, но мне придется учиться в «Лас-Энсинас», и я предпочитаю ничего не откладывать до завтра. Знаешь, что я говорю во время эпиляции ног? Это, наверное, глупо, но я всегда предупреждаю Берту, чтобы она срывала восковую полоску без предупреждения, не позволяя мне думать о боли… и сейчас я ощущаю себя в похожей ситуации.
Отец кивнул, поцеловал дочь в щеку, сказал, чтобы она позвонила ему, если ей будет трудно, и пожелал хорошего дня. Жанин решила, что справится. Ведь, увидев граффити на шкафчике, она набралась храбрости и превратила уродство в нечто красивое, и теперь она планировала поступать так же: избегать плохого и извлекать из любого момента позитив.
Как и в каждом подростковом фильме, который она когда-либо видела, ученики расступались и шушукались, где бы она ни оказывалась, но никто не подходил, чтобы спросить ее о чем-либо. Никто не положил руку ей на плечо в знак поддержки. Это не имело значения, Жанин не нуждалась в ложном сочувствии от кучки подростков, которые всегда игнорировали ее и толком не знали о ее существовании… до сегодняшнего дня. Им стало известно, что она – хорошая героиня в школьной истории и одновременно жертва, хотя Жанин начинала ненавидеть это слово, поскольку оно ранило ее, а она чувствовала себя героем.
«С Чудо-женщиной[58] случается много плохого, но она не жертва», – подумала она. Все шло более или менее по плану.
Первым предметом был тот, который она ненавидела больше всего: физкультура. Жанин не понимала, почему их, вполне взрослых и способных самостоятельно заниматься спортом, заставляют играть в дурацкий баскетбол или во что-то еще. Она полагала, что это способ оправдать затраты на строительство и амортизацию спортивных объектов. Она терпеть не могла физкультуру, не потому, что была ленивой, а как раз потому, что не любила переодеваться вместе с другими девочками.
Жанин была довольна своим телом: оно ей нравилось, девушка не испытывала к себе ненависти, как анорексички, но если в раздевалке были девочки из параллельных классов, она видела, как за ней наблюдают, и чувствовала себя неуютно. Как если бы вы заказали гамбургер в ресторанчике, а официант заявил вам: «Уверена, что не хочешь салат, красотка?» Вот так.
