Игорь Акимов - Храм
Монах повернулся к Н. На первый взгляд он был совсем молод, не старше двадцати; кожа лица была свежей и тонкой; сквозь нее, на зависть барышням, просвечивал румянец. Но глаза… эти глаза знали какую-то страсть, неведомую юности. Значит, ему может быть и двадцать пять, и все тридцать. Есть такие лица; это о них сказано: маленькая собачка — до старости щенок.
— Я видел, куда завезли свежий цемент, а песок — вот он, — сказал монашек, показывая на размытую, все еще не просохшую груду песка под одной из колонн. Именно «монашек» — так о нем подумал Н. Даже если б ему были все пятьдесят — я иначе не мог бы о нем думать: уж больно мелок. — Если не возражаете, — продолжал монашек, — я сейчас сделаю раствор — я это умею, — и замажу скрижаль.
Вот так. Вот так, сказал себе Н, и покачал головой: нет.
— Понимаю, — сказал монашек, — нужен специальный рецепт?
Эта фраза не сразу дошла до Н. Он глядел на фреску, вернее — на то, что прежде было фреской. Черный ангел исчез, словно и не было его вовсе. Вода вымыла краску; не просто смыла — именно вымыла из самого тела фрески. Старцу с чашей досталось тоже, но контур его фигуры все-таки угадывался: эдакое тающее облако с разрывом в том месте, где прежде была черная чаша судьбы.
Н перевел взгляд на монашка, и в его глазах прочел ожидание. Ну да, ведь он о чем-то спросил… Н тут же вспомнил вопрос, и едва не выдал своего восхищения быстротой, с которой монашек соображает. Такие мозги — редкость. Правда, у них не та мощность, чтобы копать в глубину, но находить разрывы в ткани и вязать порванные нити — им нет равных. Это мне нравилось у Феди, вспомнил Н хирурга-коротышку, но Федя был еще и человек; его сердца хватало на всех, с кем его сталкивала жизнь. С ним было легко и ясно. Он не играл, он — был. А этот молодой человек — игрок. Причем настолько уверенный в своем мастерстве, что сразу показывает свои карты. Как фокусник, который подтягивает повыше рукава: смотрите, я ничего не спрятал, — но даже это движение имеет смысл, потому что отвлекает внимание от главного процесса, который в этот момент и происходит.
Монашек терпеливо ждал. В его облике (уточним: и в лице, и в потенции тела) угадывалась почтительность и готовность к послушанию; и готовность согласиться со всем, что бы ни предложил Н. Это было непросто: сразу дать понять — вот я какой! — и в то же время смиренно признать: но куда мне до вас…
Так о чем же?.. Ах, да, — он спросил о специальном рецепте… Не бог весть какая тайна, причем при нынешнем уровне химического и спектрального анализа раскрыть ее по мизерному сколку фрески — работы на полчаса. И все же раскрывать этот рецепт не хотелось. Накат монашка был столь стремителен, что вызывал естественное желание противостоять. Н сразу не придумал, как бы поделикатней выйти из ситуации, и просто кивнул: да.
— Понимаю, — сказал монашек, — вы предпочитаете сделать это сами. Хорошо. Но пока вы соберетесь… ведь у вас столько дел… я все-таки замажу скрижаль. Прямо сейчас.
Он взглянул куда-то мимо Н — и только теперь Н обратил внимание на звук быстрых приближающихся шагов. Это был Искендер.
— Когда мне сказали, шеф, что вы уже здесь — я не поверил! — Он был искренне рад. Если бы прежде у них были другие, более близкие отношения, он бы сейчас обнял Н. — Дайте погляжу, каков вы сейчас. — Увиденное ему не понравилось. — Зря вы это придумали, шеф. Посидели бы еще пару дней на крылечке, Мария бы душу отвела. Мы тут пока без вас управляемся. Инерция. Ну конечно — если бы возникли принципиальные вопросы — я бы к вам сей минут прибежал!..
Только теперь он обратил внимание на монашка, скользнул по нему легким взглядом.
— Из каких палестин к нам прибыли, святой отец?
Это было сказано не без иронии. Искендера несло, он был в своей стихии, свобода стала светофильтром в его глазах: по сути, он не видел монашка, поскольку не думал о нем.
Монашек слегка поклонился. Он стоял так, чтобы закрывать спиной скрижаль. Из-за роста он не был уверен, хорошо ли у него получается, и это сковывало его фигуру; впрочем — едва заметно.
— Из Почаевской лавры, — сказал монашек. Он был само смирение. — Я только на эту Пасху принял постриг, и испросил благословения у владыки на паломничество в Святую землю.
— Где мы — и где Святая земля, — возразил Искендер. Ему было все равно, но был повод поразвлечься. — К тому же, как я наслышан, в наши дни ко гробу Господню летают самолетами. В пятницу полетел — в воскресенье вечером возвратился. Удобно — и не хлопотно.
— А я иду пешком, — мягко возразил монашек.
Только теперь Искендер поглядел на него внимательно: ему стало интересно.
— А ну — покажи подошвы.
Монашек приподнял рясу и показал. Ботинки были старые, дешевые; наклеенные резиновые подметки тоже пора было менять.
— Ну ты даешь!..
— Братия в монастыре тоже допытывалась: зачем тебе это? какой в этом смысл? — Монашек застенчиво улыбнулся. — Я не знал, что им ответить. И сейчас не знаю. Просто я чувствую, что должен пройти этот путь… Я не думаю, что каждый шаг приближает меня к Господу, — монашек перекрестился, — дело не в километраже, а в самом процессе. В преодолении одиночества души, в освобождении от мыслей… от всех мыслей!
— Так уж и от всех?
— Конечно! Ведь мыслить нас научил Сатана. — Монашек опять перекрестился. — Значит, ни счастье, ни покой…
— Это одно и то же, — резко сказал Искендер.
— Может быть. Я подумаю об этом… Но вы, надеюсь, не станете возражать, — монашек постучал пальцем по своему виску, — что все наши беды — от этого?
— Не стану, — засмеялся Искендер. — Хочешь добрый совет? — Монашек поклонился. — Чем дурью маяться — потрудился бы во славу своего Господа на этой стройке. Святая земля там, где ты вложил свою душу. Попробуй полюбить физический труд. Впрочем, — опять хохотнул Искендер, — я уже знаю твою отговорку: ведь и трудиться нас научил Сатана.
Монашек перекрестился: — Каждый из нас — внутри себя — в своей душе — строит Божий Храм. А в какую внешнюю, материальную форму это выльется — разве имеет значение?..
— Вот-вот, другого от тебя я и не ждал. Слова, слова… Ты мне ясен, дорогой, и — уж прости меня, грешного, — не интересен. — Искендер повернулся к Н. — Виноват, шеф, чуть не запамятовал. — Он достал из кармана бумаги, Н сразу признал свои ксерокопии. — Я у вас прихватизировал документацию. Вы были без сознания, а контролировать процесс вслепую… Поверьте, мне очень неловко, но уж как получилось…
Искендер протянул ксерокопии. Вода повредила структуру бумаги, она стала рыхлой внутри и коробилась от внешней корки. Вчера я был уже в сознании, припомнил Н, да если б и спал — Мария никогда бы не позволила шарить по моим карманам, тем более — что-то забрать. Значит, он это сделал еще до того, как притащил меня в хату…
Н даже не прикоснулся к бумагам, махнул рукой: оставь у себя.
От фрески Н прошел в придел, где обычно спал. Вода сдвинула войлок. Войлок отплыл к боковой стене, приткнулся к ней углом, и так напитался водой, что плыть дальше уже не мог. Здесь он никогда не высохнет, подумал Н, нужно бы вытащить его на солнышко… Он попытался поднять войлок — и не смог. Ну и ладно… Н потащил войлок на прежнее место, это удалось лишь в три приема. Правда, в промежутках Н не отдыхал; он только выпрямлялся, делал пару глубоких вдохов — и опять брался за войлок. Пустяковая работа, но в конце ее Н был мокр от пота. Жаль — присесть не на что… Н опустился на колени и терпеливо ждал, пока угомонится возмущенное его действиями сердце.
Наконец открыл глаза.
Лампадка тлела каплей света, хранила надежду, которую ей доверили. От нее не убывало, сколько бы людей ни останавливали на ней свой взгляд. Лунный пейзаж оплавленного стеарина с черными фитильками умерших свечей тоже был на месте. А вот иконка пропала. Если ее унесло водой из храма… Н поглядел по сторонам. В этом было не много смысла: сумеречный свет скрадывал пространство под стенами. Н собрался с духом — и встал. И пошел по периметру придела. Когда увидел иконку — почувствовал облегчение. На большее его не хватило. Вода покоробила фанеру; лак окантовки — и прежде полустертый — осыпался; листок с ликом отклеился и пропал. Как найдешь его теперь…
Н не огорчился, в нем вообще ничего не шевельнулось; даже мысли. Он действовал автоматически. Опять обошел придел, заглядывая в каждую щель. Здесь листка не было. Н заставил себя задуматься — представить, куда из придела уходила вода. И пошел по ее пути. Листок обнаружил в штабеле досок. Он свернулся в трубочку и забился в такую щель между досками, что заметить его случайно было невозможно. Но ведь Н искал, и знал, где искать. Я бы все равно тебя нашел, подумал Н, это была не самая сложная задача…
Вода знала свое дело: от рисунка остался еле различимый контур, краски исчезли совсем. Но если аккуратно обвести шариковой ручкой все линии, а фломастерами (они давно высохли, ими рисовал еще сын Марии, но вернуть им жизнь проще, чем душе) нанести необходимые тона, — получится не хуже, чем прежде. Ведь дело не в том, как это сделано; важно, чтобы душа в этой точке, перед этим немудреным ликом, ощущала, что ей дан шанс выйти на контакт с Господом.
