Леонид Могилев - Тройное Дно
Теперь, пожалуй, можно спокойно и не таясь посетить мальчика. «Ничего страшного, вы не пугайтесь. Это оперативный ход. Дезинформация. А я вот он, живой и здоровый. Давай еще поговорим о той желтой дороге, о туннеле, о птицах и автобусе на конечной остановке. Вы не разрешите поговорить мне с мальчиком? — А почему бы и нет. Мы так вам благодарны за все. Пойди поговори с дядей Юрой».
Он позвонил по телефону связи с Вакулиным. Сказал условленную фразу. Она означала, что он просит связи завтра, в девятнадцать часов вечера, на «Горьковской». От добра добра не ищут. Затем отправился на Черную речку и сел в кронштадтский автобус.
В этом баре все было по-прежнему, только радость посещения Юрием Ивановичем заведения не была столь непосредственной, как в прошлый раз.
— Юрий Иванович? Снова к нам? Есть котлетка по-киевски. А я как услышал, что тебе карачун, так не поверил. Не может того быть!
— Конечно, не может. Для хороших друзей я вернусь даже в виде зомби.
Зверев оскалил зубы.
— Ты мне ключи дай от твоей хаты. Мне отдохнуть нужно до завтра.
— Нет проблем. Ключи и только?
— И полное молчание. Я выполняю важное правительственное задание.
В квартире бармена он принял ванну, протопал к холодильнику, заглянул в бар и уснул прямо в кресле, при включенном телевизоре.
Проснулся рефлекторно, когда бармен только вкладывал ключ в скважину.
Зверев перешел на диван, уснул и не просыпался более до утра. Весь день он провел у телевизора, просмотрел все информационные передачи, раз двадцать услышал свою фамилию. Поиск злоумышленников шел полным ходом, его старая знакомая давала путаные показания, ее муж хлопал глазами, а труп Юрия Ивановича должен был сейчас находиться в морге. Он провел длительную беседу с барменом и втолковал ему, что если тот хоть кому-то попытается объяснить, что Зверев, живой и бодрый, сидит у него в квартире, то время пребывания на этом свете смело может отсчитывать в часах. Если же кто-то объявит, что видел все же Зверева в Кронштадте не далее как вчера, то следует его мягко в этом разуверить.
В шестнадцать часов он выехал из Кронштадта. Ровно в восемнадцать был на «Горьковской», автоматически дважды проверился и в девятнадцать ноль-ноль стоял рядом с Вакулиным на втором этаже в подъезде одного из домов.
— Что говорят в родном департаменте?
— Нечто несуразное.
— Что случилось на Моховой? — спросил Вакулин.
— Меня взяли. Наших перестреляли, когда они бежали ко мне из машины. Потом я был на аудиенции у очень большого человека. Ты даже не догадываешься, насколько большого. Потом я ушел от них. Они хотят, чтобы я вывел их на знатоков человеческих душ, которые готовят сейчас расправу над семьей Емельяновой.
— Думаешь, расправятся?
— Понимаешь, я знаю, что это невозможно. Это все равно что подготовить акцию по ликвидации президента.
— А ты думаешь, они не могут приготовить?
— Вот тут-то собака и зарыта. Они не понимают, с чем столкнулись, но понимают, что это угрожает им всем. Ведь петь и кривляться-то перестали. Гонят еще кое-какие клипы. Они думают, что это идет сверху. То есть кто-то валит столпы режима.
— А ты думаешь — откуда идет?
— Да черт его знает, Вакулин. Я внедрил человека в ночлежку. Где он теперь, я не знаю. Как его найти? «Соломинка» разгромлена.
— Этот человек — Пуляев. Есть еще Ефимов.
— Вот, в точку. Что с ним?
— Пора выпускать. Все сроки вышли.
— Он пойдет вслед за Пуляевым.
— Он не захочет.
— Говори ему все что хочешь, объясняй, укоряй, взывай к патриотизму или чему хочешь. Бомжи не могут ничего не знать. Люди из «Соломинки» уходили куда-то — и не сами по себе, а организованно. Их выводили оттуда. И не всех подряд, а не совсем конченых. У кого еще оставался царь в голове и здоровье. У них там внутренний распорядок строже, чем на отсидке. Ни тебе выпить, ни тебе «косяк» забить. Пусть повертится. Есть еще три таких же фонда в городе. Земля слухами полнится. Что-то там есть. На Дне. И еще нужно проработать Канонерский остров. Мальчика снова достать. Отвезти туда. Пусть вспоминает номер дома. Пусть психолог этот хренов рядом будет. Хотя нет… Какие теперь психологи. Он со мной должен туда поехать.
— Ты думаешь, это Канонерка?
— А что же еще?
— А что?
— Кто-то глумится над нами. Трупы исчезающие, бомбы. В голову ребенка вложили информацию не просто так. Это нам послание. Точнее — мне. Меня зовут туда. Путь показывают. А я понять не могу.
— Дом мальчика могут тоже взять под колпак?
— Чего ради? Он у нас по делу не показан. Меня еще начальники укорили: зачем, мол, это? К делу не относится, а время трачу. Я ведь не сразу понял, что он из Пулкова. Что стоял там. А искать начал. Людей посылал.
— А Гражина?
— Вот Гражина-то действительно под колпаком. Но колпаков бояться — на кухню не ходить. Где в чудесном горшке варится нечто. Волшебный суп. Мне ведь тогда у Телепина видение было. Огромный жирный голубь. И труп за окном.
— Чего ты мне в своих галлюцинациях исповедуешься? Найдем мы их. Возьмем и обезвредим.
— Короче, ты разрабатываешь Ефимова. Где-нибудь в сквере ему все объясняешь. Там ведь и ГРУ, и родное ЧК, и вся остальная рать. За что же наказание такое?
— Видно, грешил…
— Ну и как мы с тобой теперь встречаться будем?
— Есть блестящий вариант. У меня есть контрольный телефон. Последнее прибежище негодяя. Звони смело. Естественно, работаем только с чистых аппаратов. Звонить будешь в основном ты. Я буду слушать и выполнять. Давай, метафизик. Отрабатывай репутацию.
Они разработали наскоро систему паролей и таблицу соответствий времени звонка и сообщения. Потом вышли по одному. Вначале Зверев, после он еще дважды проверялся на Петроградской, затем Вакулин. Он просто отправился в метро и уехал. Их действительно никто не отслеживал.
Зверев поехал теперь в Гатчину. Там жила женщина, про которую никакое ГРУ знать не могло ничего, так давно они встретились и расстались. Там на раскладушке, поставленной для него на кухне, под хмурыми взглядами нового хозяина территории, которому он был представлен как школьный товарищ, Зверев скоротал остаток дня и ночь без сновидений и полетов в виртуальной реальности.
* * *Некоторое время спустя Зверев встретился с мальчиком на привокзальной площади.
— Бывал когда здесь, Николай Дмитриевич?
— Кто ж не бывал на Балтийском вокзале?
— А ты вроде бы в другом углу проживаешь?
— Так что мне теперь, на вокзалах не бывать?
— Ты просто тут бывал или бизнес свой двигал?
— Всяко было.
— А дальше куда-то пробовал продвигаться?
— Нет. По Лермонтовскому только. Там нет ничего.
— Как это нет? Там дома, люди. Вон гостиница какая красивая.
— Там торговать нечем. Мое дело торговое.
— А сейчас ты тоже торгуешь?
— Сейчас я на всем готовом. Дядья понаехали из Сибири. Навели порядок. Папаше харьку подначистили.
— А еще что они сделали?
— Иное нам неведомо.
Иное было ведомо Звереву. Дядья нашли обидчиков юного племянника и расстреляли их из охотничьих ружей. Потом эвакуировали семью Безуховых в один из областных городков. До поры до времени. Их знали в милиции поименно, но никто пальцем о палец не ударил, чтобы искать исполнителей семейного приговора. Списали на корпоративную разборку и дело закрыли.
— Садись, Коля, поехали. Мотор подан.
— Шестьдесят седьмой экспресс. А что, на простом нельзя? Денег бы пожалели.
— Деньги — не твоя забота. Ты о чем-нибудь другом можешь?
— Могу, конечно. Только вон муниципальная колбаса подъехала.
Зверев рассмеялся:
— Ты сам это придумал или слышал где?
— А что, я на дурака похож?
— Зачем же. Ты вот внимательно на дорогу смотри. Видел что-нибудь похожее в своих видениях?
— А нужно это?
— Ты вспомни. Желтая дорога, туннель…
— Птицы там еще были.
— Рад за тебя.
Они подъехали к трамвайному кольцу и подобрали еще одного пассажира.
— Смотри. За три минуты дороги три штуки. Мне бы их заботы, — пробурчал Коля.
— А почем ты знаешь, что три?
— А слушать надо лучше. Сзади сказали. Через три минуты будем у кольца. А еще милиционер.
— Ты смотри внимательно. Сейчас будем въезжать. Тот это туннель или нет?
По тому, как вжался юный Безухов в кресло, по тому, как впились его пальцы в подлокотники, он понял: туннель тот самый.
Им обоим было сейчас одинаково стыдно. Мальчику, окунувшемуся в начале своего долгого путешествия в подсобку на проспекте Большевиков, Звереву, побывавшему на другой стороне добра и зла. Два флакона, холод в паху, бутылочное стекло в пятке. Как будто совершенно голым вышел на сцену «Праздничного». Это естественно было для покойного Иоаннова. Это было бесчестием для Зверева.
