Эндрю Дэвидсон - Горгулья
Войско после этой речи успокоилось, большинство и так считало, что иностранцам в их рядах не место. Им было достаточно избавиться от обоих итальянцев, любым способом. Конрад Честолюбец все так же злился из-за исчезновения Бенедетто, но, услышав обещание мстить немецким дезертирам, улыбнулся. Впрочем, он решил, что время для собственной кампании нашептываний и клеветы самое подходящее.
— Старик Хервальд теряет хватку…
На этих словах ты вдруг замолчал и так смущенно уставился в пол энгельтальского лазарета, что мне пришлось спросить, что случилось.
— Книга, — протянул ты. — Она необычная… Когда я ее впервые увидел, она меня как будто позвала… Как будто хотела, чтобы я ее взял.
— Здесь нет ничего особенно странного. У меня с книгами всегда так.
— Я — другое дело, сестра Марианн, — признался ты. — Я ведь не умею читать.
Не знаю, с чего ты решил, что я удивлюсь. Я вполне понимала: мое собственное умение читать скорее исключение, чем правило. Если бы ты не взял книгу, заметила я, стрела вонзилась бы тебе в сердце и убила.
— Конечно, твоя книга принесла тебе гораздо больше пользы, — заметила я, — чем любая из тех, что доведется прочесть мне.
Ты знал, или с достаточной долей уверенности предполагал, что книга написана на итальянском, а не на немецком. Я подтвердила твою догадку и добавила, что могу перевести. Тебя это весьма впечатлило, ведь ты не знал ни одного человека, способного читать и на родном языке, не говоря уж об иностранном. Я пообещала повнимательнее изучить твою книгу, потом, в келье, а позже рассказать тебе, о чем она. Ты обрадовался, но все же попросил и о другой услуге.
— Пожалуйста, молись за душу моего погибшего друга Никколо и за его жену и детей. И за Брандейса. Я бы и сам помолился, но в моих молитвах толку мало.
Я заверила тебя, что все молитвы считаются, если они искренни, но, конечно, обещала исполнить твою просьбу.
В тот же вечер я приступила к переводу. В книге оказалось огромное количество религиозных образов, поэтому мне сильно пригодился молитвенник Паоло, но написан текст был, словно на каком-то грубом диалекте, достаточно для меня сложном. С самого начала стало понятно, что таких писаний я раньше не видела — еще одна книга, которую лучше прятать подальше от глаз других монахинь. «Inferno», гласила обложка, написано Данте Алигьери.
Очевидно, этот Данте был глубоко верующим человеком, но также очевидно, он мало праздновал повседневные церковные ритуалы. Разинув рот, я читала про круг Ада, в котором обитали папы-еретики. Среди них обретался и папа Бонифаций — а ведь он занимал папский престол уже в мое время!
Гертруда и даже матушка Кристина отзывались о Бонифации очень высоко.
По ночам я до изнеможения переводила, днем ухаживала за тобой. Когда монахини-медсестры уходили помолиться, я читала тебе переведенное накануне. Мы словно делились чем-то греховным, но сладким. Прочитанное уводило нас в разных направлениях, навстречу друг другу.
Грубый язык и жуткие картины приближали меня к твоему миру, но религиозные идеи вели тебя к моей духовной жизни. Каким-то образом мы встретились посередине.
Меня всегда учили видеть Бога повсюду, в каждом творении, однако получалось у меня плохо. Мне говорили, раз я не нахожу Бога, то нужно молиться о новых наставлениях или постоянно заниматься самоочищением, чтобы он захотел явить себя мне. Вообрази же мое удивление, когда я стала глубже понимать природу Божественного, слушая голос Данте, хотя всю жизнь вслушивалась в голос Небес; я наконец-то постигла Бога, лишь после того как мне показали Ад.
Мы никогда подолгу не бывали наедине. Возвращались другие сестры, нам приходилось переводить разговор на темы, не имеющие отношения к книге. Со временем ты смягчился, начал понемногу рассказывать о жизни кондотты. Все, что ты говорил, казалось мне восхитительным — даже история о том, как ты, собственно, и стал наемником.
В детстве ты собирался вступить, как отец, в гильдию каменщиков.
Ты учился у него ремеслу, и жизнь твоя казалась предопределенной, но в ранней твоей юности с отцом случился смертельный удар, прямо когда он тащил камень. Мать умерла совсем скоро от болезни, которую никто не мог определить, не то что лечить.
Так мальчик из хорошей семьи превратился в сироту. Городские власти забрали твой дом, и, поскольку родных у тебя больше не было, ты научился жить на улице.
Мелкое воровство не казалось таким уж преступлением — ведь других вариантов все равно не было.
Однажды ты пытался стянуть пару монет из кармана Хервальда, который как раз приехал в город за покупками. Он тебя застукал, но больше удивился смелости, чем рассердился на попытку кражи, и предложил тебе место в своем отряде. А ты подумал: почему бы нет? Это было так волнительно, а проще говоря, ничего лучше все равно не предвиделось.
Решение вступить в кондотту было весьма правильным, или, по крайней мере, казалось таковым. Из-за борьбы за власть между папой и императором Людовиком дворян по всей стране охватило смятение.
Силы германских военных соединений иссякли, и знать начала собирать свои собственные армии. Ситуация запуталась до такой степени, что часто никто не мог отличить врагов от друзей; впрочем, наемному войску уж точно не грозило остаться без работы.
Я спросила, на чьей ты был стороне — папы Иоанна или императора, — и ты ответил, что солдат, чью бы сторону ни выбрал, в любом случае ошибется.
— Штука в том, что один человек хочет что-то получить от другого, но обычно это что-то ни одному из них не принадлежит.
Такая позиция объясняла, почему ты день за днем стрелял из арбалета. Просто вопрос выживания. Я никогда не слышала столь простых объяснений, даже от торговца пергаментом, и, уж конечно, так, как ты, со мной не говорил никто. Меня пугало и терзало собственное возбуждение, но отрицать его я не могла. Всегда было проще представлять солдат только бездумными убийцами, ты же опровергал эти теории. Я, проведшая всю жизнь за книгами, стала в определенном смысле снобом. Теперь же приходилось смириться с очевидным фактом: ты знал много такого, о чем я не имела представления.
Кожа у тебя на груди заживала, стягивалась. Ты велел мне делать надрезы, чтобы она могла разрастись. Я не хотела, мне было больно видеть, как ты страдаешь под ножом в моих руках. Ощущения были другие, не такие, как раньше, когда я удаляла поврежденные лохмотья, — ведь сначала я не могла абстрагироваться от эмоций.
Но ты настаивал. Говорил, что точно знаешь: так надо, иначе больно будет даже руку поднять. И вот каждые несколько дней ты стискивал в зубах тряпку, а я делала несколько надрезов у тебя на груди и животе, чтобы предотвратить дальнейшее стягивание кожи. Это было ужасно, мне приходилось закрывать глаза, но я все равно слышала, как ты приглушенно вскрикиваешь. Ты не представляешь, как я восхищалась твоим мужеством! Подход, кажется, работал: постепенно ты смог вставать с лазаретной койки и совершать короткие прогулки… и иногда наши руки случайно соприкасались.
По Энгельталю поползли неизбежные слухи. Сестры, возвращаясь после молитвы, так часто прерывали наши чтения «Ада», что уже догадывались: наедине мы секретничаем. А в том, как мы смотрели друг на друга, многие замечали нечто большее, чем взгляды медсестры и пациента. Мы проводили вместе гораздо больше времени, чем требовалось для медицинского ухода.
Наверняка слухи расползлись не без помощи Гертруды и Аглетрудис. «Наемник совращает нашу младшую сестричку Марианн!»
Пожалуй, так на самом деле оно и было — я узнавала, что любить можно не только Бога. По сути, я училась лишь одному: даже лучше, если любишь не только Бога.
Это должно было случиться. Матушка Кристина приняла решение удалить тебя из монастыря, но ты еще не совсем поправился и она собиралась перевести тебя недалеко, в домик отца Сандера и брата Хайнриха.
— Чтобы облегчить вам возвращение в мир, — заявила она. — Мы уже обо всем договорились.
Мне нечего было возразить — ведь я поклялась до конца своей жизни служить настоятельнице. Итак, ты собрал свои скудные пожитки и поблагодарил всех — и других монахинь-медсестер не меньше, чем меня, — за доброту и уход. Благодарность прозвучала сухо, что меня задело; впрочем, наверное, лучшие воины знают, в какие битвы вступать не стоит. Вот так тебя и забрали из моей жизни и поручили заботам других. Я уговаривала себя, мол, все к лучшему, и даже сама хотела в это поверить.
Пришла пора двигаться дальше. Бог наделил меня литературными талантами не ради перевода итальянских поэтов-богохульников, и я убрала «Ад» прочь с глаз. Говорила себе, что чувства мои — не больше чем испытание, посланное с целью научить меня преодолевать земные томления и лучше служить Богу. Я посещала все молитвы и допоздна работала в скриптории, сосредоточившись на Библии Гертруды. Сама Гертруда приступила к обложке для книги и время от времени вслух рассуждала, уместны ли будут драгоценные камни. Я ее заверила, что пышность славе Господа не повредит.
