Роберт Сойер - Вычисление Бога
Разумеется, в моей жизни накопилось множество других незаконченных дел — самые разные взаимоотношения, некоторым из которых стоило поставить точку, а другие было необходимо наладить. Я знал, что до некоторых из них руки так никогда и не дойдут.
Вот, например, была Николь — девочка, которую я подвёл в вечер школьного бала. У меня так и не вышло рассказать ей, что случилось — что отец напился и спустил мать с лестницы, и что я провёл ночь рядом с ней в «скором» отделении больницы Скарборо. Разве можно было рассказать об этом Николь? Задним числом, конечно, пришло понимание — наверное, следовало просто сказать ей, что мама упала, что мне пришлось ехать с ней в больницу… но Николь была моей девушкой, и она могла решить навестить мою мать. А потому я солгал — сказал, что у меня были неполадки с машиной, и меня поймали на этой лжи, и я так и не получил шанса поведать Николь о том, что случилось на самом деле.
Ещё был Бьёрн Амундсен, который занял у меня сотню долларов в университете, да так их и не вернул. Я знал, что он беден, знал, что ему отказали в стипендии. Он нуждался в этой сотне гораздо больше меня; если уж на то пошло, он всегда нуждался в деньгах куда больше меня. И он так и не смог их вернуть. По глупости я однажды отпустил беззлобный комментарий о том, что он — рискованная инвестиция. В ответ Бьёрн предпочёл меня избегать, чем признаться, что не может вернуть долг. Мне всегда казалось, что дружба бесценна, но в этом случае оказалось, что цена у неё есть, и это жалкая сотня баксов. Я бы очень хотел извиниться перед Бьёрном, но понятия не имел, что с ним стало.
Можно вспомнить и Пола Курусу, с которым мы учились в старших классах. Его я в приступе злости как-то раз обозвал расистским прозвищем — единственный раз в моей жизни. Он посмотрел на меня с такой болью; конечно, ему приходилось слышать такое и от остальных, но предполагалось, что мы с ним друзья. Понятия не имею, что на меня нашло, и я всегда хотел высказать ему, как мне было жаль. Но разве можно заговорить об этом три десятка лет спустя?
Но Гордон Смолл — с ним я был просто обязан поговорить. Я не мог, просто не мог уйти в могилу, так и не разобравшись с этим. Гордон переехал в Бостон в начале 1980-х. Я позвонил в справочную. В Бостоне числились трое Гордонов Смоллов, но лишь у одного из них в инициалах стояла средняя Ф. Вторым именем Гордона как раз было «Филипп», вспомнил я.
Я бегло записал номер, набрал девятку для выхода на город, набрал личный код для дальних звонков, затем номер Гордона.
— Алло? — ответила девочка.
— Алло, — сказал я. — Могу я поговорить с Гордоном Смоллом?
— Сейчас, — сказала она, и крикнула куда-то: — Дедушка!
Дедушка. Он уже дедушка — в пятьдесят четыре. Просто уму непостижимо, сколько времени прошло. Я был готов повесить трубку, когда из неё донёсся голос:
— Алло?
Всего два слога — но голос я узнал моментально. С ним нахлынули целые вереницы воспоминаний.
— Горд, это Том Джерико, — сказал я.
Повисла пауза, и через несколько секунд в трубке послышалось ледяное:
— А.
По крайней мере, он не бросил трубку. Может быть, он подумал, что кто-то умер — наш общий друг, скажем… кто-то, о ком ему хотелось бы знать, кто-то, кто значил для нас обоих достаточно много, чтобы я мог отставить наши разногласия в сторону, чтобы известить Гордона о похоронах. Кто-то из группы старых друзей, из нашей округи.
Но больше он ничего не сказал. Просто «а». И стал ждать, пока я продолжу разговор.
Сейчас Гордон был в Штатах, а я неплохо знал американские масс-медиа: как только инопланетяне оказались на территории США — тот форхильнорец, который обивал пороги судов в Сан-Франциско, и второй, посещающий психиатрическую клинику в Чарльстоне, — о внешнем мире речи больше не зайдёт; если Гордон и знал обо мне и Холлусе, то не подал знака.
Конечно, я заранее отрепетировал свои слова, но его тон — холод, враждебность — заставили меня проглотить язык. В конце концов я выпалил:
— Мне жаль.
Он мог понять это как угодно: «мне жаль тебе докучать», «мне жаль, что пришлось оторвать тебя от дел», «прискорбно слышать, что у тебя стряслось то или иное печальное событие», «жаль, что скончался старый друг» — или, конечно же, что я, собственно и хотел сказать: «сожалею о том, что случилось. Жаль, что нашёлся тот клин, который был вбит между нами десятилетия назад». Но Гордон не собирался делать разговор лёгким для меня:
— Что — жаль? — спросил он.
Я выдохнул в трубку, возможно, довольно-таки шумно.
— Горд, мы ведь были друзьями.
— Пока ты меня не предал. Да, были…
Так вот, значит, как всё будет! Никакой взаимности; ни малейшего осознания, что мы оба обошлись друг с другом неправильно. Всему виной я, и только я.
Злость бурлила во мне; в какой-то миг я хотел дать ей выплеснуться, сказать ему, какую боль причинил мне его поступок, сказать, как я плакал — буквально, по-настоящему плакал — от бешенства и разочарования, как мучился от того, что дружба разбилась вдребезги.
На секунду я прикрыл глаза, стараясь успокоиться. Я позвонил, чтобы поставить точку, а вовсе не для того, чтобы заново начать старую ругань. Грудь пронзило болью; стресс всегда её усиливал.
— Мне жаль, — повторил я. — Это не давало мне покоя, Горд. Год за годом. Я не должен был сделать то, что сделал.
— Да уж, это чертовски верно сказано, — сказал он.
Однако я не мог взять всю вину на себя; во мне всё ещё говорила гордыня или что-то вроде того.
— Я надеялся, мы могли бы извиниться друг перед другом, — предложил я.
Но Гордон увильнул от этой идеи:
— Почему ты звонишь? После стольких лет?
Мне не хотелось говорить ему правду: «Видишь ли, Горд-о, дело вот в чём: я скоро умру, и…»
Нет. Нет, я не мог бы заставить себя это произнести.
— Просто хотел разобраться со старыми делами.
— Поздновато спохватился, — заметил Гордон.
«Нет, — подумал я. — В следующем году было бы поздновато. Но, пока мы живы, ещё не поздно».
— Кто взял трубку, твоя внучка? — спросил я.
— Да.
— Моему сыну шесть. Его зовут Рики — Ричард Блэйн Джерико.
Я помолчал, давая имени повисеть в воздухе. Гордон тоже был фанатом «Касабланки»; я думал, может, звук этого имени его смягчит. Но если Гордон и улыбнулся, по телефону я этого не увидел.
Он ничего не ответил, поэтому я спросил:
— Как у тебя дела, Горд?
— Отлично, — ответил он. — Женат уже тридцать два года; два сына, два внука и внучка.
Я ждал в ответ хоть какой-нибудь взаимности; простого «а у тебя?» было бы достаточно. Но не дождался.
— Что же, вот и всё, что я хотел сказать, — произнёс я. — Просто сказать, что мне жаль; что мне бы хотелось, чтобы всё вышло иначе, не так.
Добавить «что мне бы хотелось, чтобы мы с тобой оставались друзьями» было бы слишком, поэтому я на стал этого говорить. Вместо этого произнёс:
— Надеюсь… Надеюсь, твоя дальнейшая жизнь будет классной, Горд.
— Спасибо, — ответил он. И затем, после, казалось, бесконечной паузы: — Твоя тоже.
Если бы разговор продлился ещё, я бы не выдержал.
— Спасибо, — сказал я. И потом: — Пока.
— Пока, Том.
И телефон замолчал.
24
Нашему дому на Эллерслай-авеню исполнилось почти пятьдесят лет. Мы оборудовали его центральным кондиционированием, второй ванной и террасой, над которой я и Тед вместе трудились несколько лет назад. Хороший дом, полный воспоминаний.
Но сейчас я находился в нём в одиночестве, и это само по себе было необычным.
Казалось, я почти перестал бывать один. На работе много времени проводил со мной Холлус, а когда его рядом не было, я оказывался в обществе других палеонтологов или аспирантов. А что касается дома — Сюзан практически никогда не оставляла меня одного, разве что когда уходила в церковь. Пыталась ли она провести со мной всё время, которое только у меня осталось, или же просто боялась, что я сильно сдал и больше не могу провести без неё даже два-три часа, я не знаю.
Но для меня было непривычно находиться дома в одиночестве, когда ни её, ни Рики рядом нет.
Я не знал, чем мне заняться.
Я мог бы посмотреть телевизор, но…
Но, Господи, какую часть жизни я провёл, уставившись в экран? По паре часов каждый вечер — это 700 часов в год. Помножим на сорок лет; в нашей семье первый чёрно-белый телевизор появился в 1960-м. Получаем 28 000 часов, то есть…
Бог ты мой!
Это три года.
Через три года Рики исполнится девять. Я бы отдал всё на свете, чтобы это увидеть. Я бы отдал всё на свете, лишь бы вернуть эти три года.
Нет, нет, я не собирался пялиться в телевизор.
Я мог бы почитать книгу. Всегда сожалел, что не тратил больше времени на чтение художественной литературы. О, пытаясь не отстать от науки, я каждый день тратил в метро полтора часа на вдумчивое чтение научных монографий и распечаток новостных групп, связанных с работой — но утекло много воды с тех пор, как я расправился с хорошим романом. На Рождество я получил в подарок «Мужчины не её жизни» Джона Ирвина и «Свидетеля жизни» Теренса М. Грина. Собственно, да — я мог бы приступить к любой из этих книг сегодня вечером. Но кто знает, когда я смогу её закончить? У меня и без того достаточно незаконченных дел.
