Виктор Пронин - Ошибка в объекте
Лежа на полке в общем вагоне, отвернувшись к стенке, Николай, сколько ни старался, не мог припомнить, где он видел этого старика – не то в Томске на вокзале, не то в Хабаровске, не то на каком-то причале... Запомнились только его пухлая седая грудь, хриплый смех и тяжелое неподвижное лицо. И еще он запомнил, что около месяца жил у этого старика в его грязной комнатке с громадным окном. Все это время он просыпался от солнечного света – комната была постоянно залита солнцем и от этого казалась еще грязнее. Они спали со стариком на полу на одном матраце, который Николай подобрал как-то на соседней свалке.
Приехав в Москву, он почти сутки не выходил с вокзала, кому-то помог за полтинник поднести чемодан, потом настала неожиданная оттепель, и он, не удержавшись, вначале робко, потом смелее пошел по городу, спустился в метро, с недоумением рассматривал очередь за цветами, хмыкнул озадаченно: мол, чего не увидишь на белом свете – сел в вагон Кольцевой линии и проехал несколько кругов. Понял, что пассажиры все время меняются и никому даже в голову не придет, что он едет уже третий круг. Потом он захотел есть и сошел на первой же остановке. Это была «Таганская».
– Надо же – Таганка, – проговорил он удивленно. И что-то напрочь забытое всколыхнулось в его душе, и он даже остановился от охватившего его смятения. Что-то стояло за этим словом, что-то за ним было важное для него, тревожное. Появилось такое ощущение, будто он вот-вот вспомнит, надо лишь сделать еще одно усилие, еще самое малое усилие, и он обязательно вспомнит то, что должен был понять с самого начала. Но нет. Николай застонал от досады и беспомощности, но потом услышал, как кто-то рядом произнес слово «Таганка», и вспомнил. И улыбнулся. Была, оказывается, такая песня, и он часто слушал ее, когда служил в армии, – радист ставил эту пластинку по воскресеньям... «На Таганке, где недавно мы с тобою повстречались...»
Николай вышел на площадь, жмурясь от яркого весеннего солнца, сделал несколько шагов по мокрому асфальту, скользнул взглядом по площади, прошел мимо газетного киоска, его внимание привлекла какая-то витрина, и, взглянув на нее мельком, он продолжал улыбаться солнцу, теплу. Потом нахмурился, снова посмотрел на газетный киоск, на площадь, подошел ближе к витрине и обмер: на него смотрел он сам, улыбающийся, молодой, смотрел откуда-то из молодости, из прошлого. Николай вспомнил этот снимок – они фотографировались с Любашей вскоре после свадьбы. Да, правильно, и сейчас на снимке можно было заметить маленький черный треугольничек – часть ее плеча. Портрет занимал половину листка, а на второй был какой-то текст, который он никак не мог понять, прочел только заголовок, набранный красными буквами: «Обезвредить преступника». Николай понял, что речь шла о нем, описывались его приметы, рост, цвет волос, форма носа...
За спиной кто-то остановился, рассматривая витрину, и Николай окаменел, боясь повернуть голову, боясь, что его тут же узнают. Но, когда он увидел свое отражение в витрине, горькая радость охватила все его существо – в нем не осталось ничего от того Николая, который был изображен на снимке. И он равнодушно подумал о своей прошлой жизни. Где-то был его город, там остались мать, друзья, где-то подрастал сын... Да! Ведь у него была прекрасная жена! Он хмыкнул. Надо же! Он все время старался не думать об этом, а теперь, скатившись в воспоминания, с облегчением почувствовал, что боли, которой боялся, нет, понял, что безразличен к тому, как живут его друзья, чем занимается жена, с кем встречается, – конечно, встречается, ведь здоровая баба! – опять хмыкнул и чутко прислушался к себе. Нет, ничего не дрогнуло внутри, ничто не отозвалось болью, ревностью. Мать где-то там мыкается, бедолага, постарела, наверно, еще бы – столько волнений с непутевым чадом! Но с долгами должна расплатиться, она умеет жить экономно... Николай опять прислушался к себе – все спокойно. Его прежняя жизнь была далеко, да и с ним ли все это происходило?
Потолкавшись у касс Курского вокзала, он вдруг обратил внимание, что каждый вечер отсюда уходит поезд в Днепропетровск. «Вот где меня не ждут! Бедная теща ахнет!» – подумал он, пересчитывая деньги. Их хватило и на билет, и на несколько бутылок водки – состоятельный хозяин был у кожаного чемоданчика...
Мерно вздрагивала полка в такт колесному перестуку, вспыхивали иногда станционные фонари, обдавая его голубоватым резким светом, прогрохатывали встречные составы, и опять мерный перестук... тяжело, с надрывом дышал попутчик на нижней полке, сопела толстуха, которая начала ужинать, едва только тронулся поезд, и вот только закончила, бессильно отвалившись на полку...
«Преступник возвращается на место преступления, – Николай улыбнулся в темноте щербатым ртом – два передних зуба вышибли ему за какую-то паршивую шапку... – Где же это было? Кажется, в Иркутске... А, какая разница! Не податься ли мне к своей разлюбезной жене? А на кой? Пусть живет... Когда-то между нами что-то было, это ведь подумать только – из-за нее я и в эту историю влип... Что-то мне от нее нужно было... Зачем-то я хотел ее видеть... Деньги? Нет. Пацан? С ним тоже все в порядке... Что же я от нее хотел... И надо же, по случаю мужика пришил...
А знаешь, Коляш, ведь ты уже совсем не тот человек, который совершил преступление. Что у тебя, кроме имени, осталось от того Николая? Похож ты на него немного, да и то если в бане отмыть, постричь, приодеть... А они фотки развесили по стране! – Николай, уткнувшись в подушку, вдруг залился долгим безудержным смехом. – Додумались – фотки на фанере понаклеили – ищите, дескать, злодея! А злодея-то и не узнать! Ну, дают!»
Еще лицо его сохраняло гримасы смеха, а он уже не смеялся, ему вдруг стало жаль себя – и того, кем он был когда-то, и нынешнего, готового за ночлег или за обед тащиться за кем угодно... Так щемяще стало жаль себя, что у Николая невольно выступили слезы и смешались с еще не просохшими слезами смеха. Потом и это состояние быстро прошло, и он, лежа с мокрым лицом, спокойный и расчетливый, прикидывал, стоит ли ему сейчас в темноте пройтись по кармашкам пальто соседа? Но подниматься было лень, и потом, если обнаружится пропажа трояка, то, конечно, первым делом посмотрят на него...
«Видик у тебя, Коляш, нынче еще тот», – он привычно провел языком по пустым деснам, со свистом выдохнул через эту дыру воздух и уснул. Проснулся в Харькове. Было раннее утро. Поезд стоял на сером пустынном перроне. Николай посмотрел в окно, попытался вспомнить – что-то у него было связано с этим городом. Потом встал, взял свою сумку и вышел из вагона. И спокойно, будто заранее все было именно так и задумано, спустился в подземный переход, прошел в кассовый зал и купил билет на Москву. Поезд отходил через час с небольшим, и поздним вечером Николай постучал в знакомую дверь. Несколько мгновений на лице у Сухова было полное недоумение. Николай понял, что тот его не узнает. Вздохнув, он перешагнул через порог, закрыл за собой дверь и, уже хорошо освещенный, повернулся к хозяину. И Сухов узнал его. Ничего не изменилось в его лице, он только выпрямился и побледнел.
– Привет, старина! – Николай ткнул его легонько кулаком в бок, и Сухов отшатнулся с таким ужасом, будто на него ножом замахнулись. Николай, отвыкший от того, чтобы его боялись, даже смутился. – Дома кто есть?
– Все дома... Спят.
– Ну и пусть спят. Посидим здесь?
– Холодно. Пошли в дом.
– Пошли, – польщенно сказал Николай. Его давно никто не звал в дом, он отвык от такого обращения. – Разуюсь, – он извиняюще улыбнулся, дескать, грязь на улице, наслежу я у вас тут. – Я тихо, ладно? – Николай несмело улыбнулся, будто опасаясь, что Сухов выгонит его. – Это... у меня тут кое-чего есть, – он несмело вынул две бутылки водки и растерянно замер с ними, не зная, как к этому отнесется хозяин. – Мы по маленькой, ладно? – спросил Николай, заглядывая Сухову в глаза. – Ты не думай, я ненадолго... Я проездом... ладно?
Сухов, покрутившись с бутылками по комнате, поставил их на подоконник, прикрыв шторами.
– О! – шепотом воскликнул Николай. – И правильно! Вроде нет нас, вроде и не мы вовсе! – Он потер ладошки друг о дружку, подернул плечами, как если бы одновременно и поправлял пиджак на плечах, и подтягивал брюки. Сухов узнал этот его жест. Но если раньше в нем был вызов и превосходство, то теперь это был жест слабого, робкого человека, опасающегося, что его попросту прогонят. – Ты вот что, – торопливо прошептал Николай, – ты не беспокойся, мы пропустим по маленькой, я согреюсь и это... как его... Понимаешь, тороплюсь, – он сцепил пальцы, тут же развел их, опять сцепил. – Ехать надо, понимаешь... А я смотрю, огонек горит, дай, думаю, загляну... А ты дома... Ну, думаю, ладно, значит, обошлось у парня... Я, конечно, подвел тебя под монастырь, но ты уж не имей на меня зуб, ладно... Ты это... огурец или чего-нибудь занюхать, а?
Сухов только теперь начал понимать, что видит перед собой совсем другого человека, совсем не того, которого он знал, которого боялся встретить снова.
