Аллан Фолсом - День исповеди
— Я хочу встретиться с его преосвященством.
Они разговаривали чуть слышно, глядя не столько друг на друга, сколько на детей, улыбаясь их играм и беззаботной радости бытия.
— Боюсь, что это невозможно.
— Почему?
— Он… Его расписание заполнено на большой срок вперед.
Гарри в упор взглянул на собеседника:
— Чушь собачья.
Взгляд отца Бардони переместился за спину Гарри.
— Мистер Аддисон, на холме, прямо у вас за спиной, несколько конных карабинеров. А немного ближе, справа от вас, еще двое на мотоциклах. — Он вновь посмотрел в лицо Гарри. — Вас ведь разыскивает вся итальянская полиция. Стоит мне только поднять руку, и… Вы меня понимаете?
— Святой отец, мой брат жив. И его преосвященству известно, где он находится. Так что он может сам отвести меня к нему, хотя возможен и другой вариант: вы выдаете меня полиции, и тогда уже она заставит его сделать то же.
Отец Бардони испытующе посмотрел в глаза Гарри, но в это время уловил взгляд стоящего на противоположной стороне фонтана мужчины в голубой рубашке.
— Пожалуй, нам с вами лучше немного прогуляться…
Гарри тоже обратил внимание на соглядатая; стоило им сдвинуться с места, как мужчина выбрался из толпы и, держась в отдалении, последовал за ними через открытую просторную лужайку в ту сторону, где начиналась мощеная аллея.
— Кто это? — настороженно спросил Гарри. — Парень в голубой рубашке.
Отец Бардони снял очки, протер их рукавом и вновь надел. Без очков он казался физически крепче и сильнее, и Гарри вдруг пришло в голову, что молодому священнику очки вовсе не нужны, он носит их лишь для видимости. И что он на самом деле служил кардиналу не столько секретарем, сколько телохранителем. Или даже если это было и не так, он имел ко всей истории куда более прямое отношение, чем хотел бы показать.
— Мистер Аддисон… — Отец Бардони быстро оглянулся через плечо.
Мужчина в голубой рубашке все так же шел следом за ними. И Бардони вдруг остановился. Несомненно, для того, чтобы дать возможность преследователю догнать их.
— Это человек Фарела… — чуть слышно предупредил священник.
Незнакомец приблизился и произнес, кивнув:
— Buon giorno.
— Buon giorno, — ответил ему отец Бардони и, когда он отошел, вновь повернулся к Гарри: — Вы даже представить себе не можете, что тут происходит и во что вы ввязались.
— Так почему бы вам не рассказать мне об этом?
Отец Бардони взглянул вслед мужчине в голубой рубашке. Тот не спеша удалялся от них по аллее. Снова сняв очки, священник посмотрел на Гарри.
— Я поговорю с кардиналом, мистер Аддисон. — И, немного помолчав, отец Бардони добавил: — Я передам ему, что вы желаете с ним увидеться.
— Это больше чем просто желание, святой отец.
Отец Бардони ответил не сразу, очевидно взвешивая про себя степень решимости Гарри, потом вновь нацепил очки.
— Где вы остановились? — спросил он. — Как мы сможем с вами связаться?
— Я пока этого точно не знаю, святой отец. Лучше я свяжусь с вами сам.
Дойдя до конца аллеи, мужчина в голубой рубашке остановился и обернулся. Он увидел, как два священника пожали друг другу руки, после чего отец Бардони направился назад, в ту сторону, откуда пришел. Второй священник, с черным беретом на голове, свернул в другую аллею и тоже скрылся из виду.
55
Кастеллетти вынул сигарету из лежавшей на столе пачки и собрался прикурить, но увидел яростный взгляд Роскани.
— Может быть, мне выйти?
— Нет!
Роскани с хрустом откусил кусок морковной палочки.
— Раз начал, то договаривай, — бросил он, а затем, взглянув на Скалу, уставился на висевшую возле окна доску.
Они сидели в кабинете Роскани и, сняв пиджаки и засучив рукава, разговаривали под гул старого кондиционера. Детективы пришли сообщить Роскани последние новости по своим направлениям расследования.
Кастеллетти занимался видеокассетой, на которой был снят Гарри Аддисон, и сумел по номеру узнать, что она была куплена в магазине на виа Фраттина в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от «Хасслера», в котором остановился американец.
Скала пытался выяснить, кто же налепил на лоб Аддисону пластырь, хорошо заметный в кадре; он изучил все улицы в радиусе полумили от того места, где был убит Пио. В этой окружности оказалось двадцать семь медиков и три больницы. Но в день убийства никто не оказывал помощи ни одному человеку, который подходил бы под описание Гарри Аддисона. И в довершение всего пожелание Роскани проанализировать кадры с помощью компьютера, чтобы получить детализированное изображение обоев, на фоне которых снимали Аддисона, обернулось пустой тратой времени. Рисунок на обоях так и не удалось толком различить, следовательно, нельзя было установить, где они были изготовлены и где и кому проданы.
Роскани слушал, яростно жуя морковь, нарезанную на длинные палочки, и напрягая волю, чтобы не замечать дразнящего запаха сигарет Кастеллетти. Его помощники сделали все, что от них требовалось, и не обнаружили ровно ничего полезного — это было неотъемлемой частью той игры, которую они вели. Куда интереснее казалась ему доска, залепленная маленькими — 3 на 5 сантиметров — карточками с именами двадцати трех или двадцати четырех жертв взрыва в ассизском автобусе. Над фамилиями красовались фотографии, некоторые новые, некоторые давнишние, изъятые из семейных архивов; на части снимков были запечатлены изуродованные смертью лица.
Роскани, как и Скала, и Кастеллетти, просмотрел фотографии не меньше сотни раз. Эти лица всплывали в его памяти, когда он ложился спать, когда брился, когда вел машину. Если отец Дэниел жив, то кто же здесь его заменяет? Кто из оставшихся двадцати трех?
Из восьми уцелевших и шестнадцати погибших всех, кроме одного — того самого трупа, который поначалу считали останками отца Дэниела Аддисона, — удалось совершенно определенно опознать; даже пятерых, обгоревших настолько сильно, что идентификацию пришлось проводить по записям врачей и стоматологов.
Неопознанный покойник, шедший под номером 24 — у него отсутствовала и карточка с именем, и фотография, — был тем самым изуродованным трупом, которого и сочли отцом Дэниелом Аддисоном. И до сих пор он оставался неопознанным. При патологоанатомическом исследовании не удалось обнаружить ни шрамов, ни каких-либо других примет, позволяющих провести идентификацию. По тому немногому, что осталось от рта, сделали зубную карту, но и ее было не с чем сопоставлять. Поиск по спискам без вести пропавших ничего не дал. Но ведь кто-то совершенно определенно исчез. Мужчина европейской внешности, сорока — немного больше или немного меньше — лет. Ростом от пяти футов девяти дюймов до шести футов, весом примерно…
Вдруг Роскани резко повернулся к детективам.
— А что, если в автобусе ехали не двадцать четыре человека, а двадцать пять? Там творилось такое, что никто не мог бы назвать точное число пассажиров! Живых и мертвых развозили в две разные больницы. Вызвали множество докторов и сестер. «Скорых помощей» было как машин в центре в час пик. Там были страшно обожженные, были люди без рук и без ног… Они подолгу лежали на носилках в коридорах… Все суетились… Пытались и людей спасать, и поддерживать хоть какое-то подобие порядка. Ну и вообще, вспомните, что творилось тогда в приемных отделениях. Кому там могло прийти в голову сразу оформлять все и всех по правилам? Тут успеть бы сделать самое необходимое…
А что было потом? Чуть не целый день толковали со спасателями, рылись в больничных записях, пытались подсчитать билеты, проданные автобусной компанией… На следующий день оформляли опознание тех, кого удавалось идентифицировать. И в конце концов все — включая и нас — сошлись на том, что в автобусе было двадцать четыре человека.
В такой суматохе просмотреть одного человека ничего не стоит. Особенно если он не зарегистрировался официально. Кто-нибудь мог уцелеть и тихонько убраться оттуда. А может быть, ему и помогли убраться… Проклятье!
Прервав свой монолог, Роскани с силой грохнул ладонью по столу.
Все это время они рылись в том, что у них было, но не искали того, чего не было. А сейчас им следовало вновь заняться больницами. Проверить все записи о поступлении больных за тот день. Переговорить со всеми, кто тогда дежурил. Выяснить, что же все-таки случилось с одним из пострадавших. Куда он мог отправиться сам или куда его доставили.
* * *Через сорок минут Роскани ехал по автостраде, направляясь на север, в сторону Фиано Романо, в тамошнюю больницу, ощущая себя не то циркачом, решившим пожонглировать слишком большим количеством шаров, не то облицовщиком, рассыпавшим мозаику сложнейшего узора. В голове у него царил сумбур, он никак не мог привести мысли в порядок. В таком случае нужно некоторое время не думать ни о чем, пусть подсознание работает само по себе. Шорох шин служит фоном для изумительной тишины, для его assoluta tranquillita.
