Мо Хайдер - Токио
К нашему столу подошел официант. Он несколько раз двинул рукой, и в центре стола вспыхнуло голубое пламя. Некоторые девушки вздрогнули и захихикали. Официант поправил огонь и поставил на него большую кастрюлю из нержавеющей стали. Вскоре появились первые пузырьки, готовые подняться на поверхность. Официант сбросил в воду с серебряного блюда горку нарубленной моркови, грибы, капусту, горсть квадратиков тофу. Размешал суп, накрыл кастрюлю крышкой и перешел к другому столу.
Я посмотрела на стоявшую передо мной подставку. Рядом лежал сложенный льняной нагрудник, миниатюрные бамбуковые щипцы и стояла маленькая чашка, соус в ней отливал жирным блеском.
— Что это? Что мы собираемся есть? — спросила я у соседа справа.
Он улыбнулся и надел на шею нагрудник.
— Это сабу-сабу. Вы знаете, что такое сабу-сабу!
— Сабу-сабу! — Я почувствовала, как стянуло кожу возле рта. — Да. Конечно. Я знаю сабу-сабу.
Нарезанная говядина. Мясо, подаваемое на стол сырым. Мама Строберри не стала бы здесь есть сабу-сабу. Она вообще ничего не стала бы есть в этом доме из-за историй о странном мясе, которым торгуют рядом с прилавками. Ошака. Это странное слово означает что-то, прошедшее через вторые руки, либо выброшенное за ненадобностью. Такое явление — редкость в послевоенном Токио, ведь здесь все то, что не годится для еды, сжигают. В автомобиле я вспомнила, что у этого слова есть и еще одно, зловещее значение: якудза играли со словами осака и шака для описания весьма специфических «выброшенных» вещей. Когда Строберри произнесла слово ошака, она имела в виду внутренности мертвецов.
Официант снял крышку с кастрюли, и над столом поднялся сладкий пар. В кипящей воде крутились и кувыркались кубики тофу.
По тарелкам разложили говядину. Она была нарезана чрезвычайно тонко, так что через нее просвечивала тарелка. Я позволила официанту поставить слева от меня блюдо, но не стала немедленно накручивать мясо на щипцы, как делали мои соседи. Сидела и смотрела на него. К горлу подкатывал комок. Все ели, поднимали сырые куски говядины, похожие на розовый мрамор с белыми прожилками, окунали их в кипящую воду, водили взад и вперед, после чего макали в соус и, откидывая голову, целиком забрасывали в рот. На подбородок стекали капли жира.
Они вскоре заметят, что я не ем, подумала я. Взяла кусок мяса, окунула его в кипящий бульон, поднесла ко рту и чуть-чуть откусила с краешка. С трудом проглотила, не чувствуя вкуса. Внезапно подумала о Ши Чонгминге. Остаток мяса опустила в чашку с соусом и поспешно глотнула красного вина. Бизон, сидевший за одним столом с Фуйюки, тоже не ел. Он беспокойно поглядывал на русских двойняшек, сидевших по обе стороны от него: они поглощали мясо с энтузиазмом. «Это потому, что ты знаешь, Бизон, — подумала я. — Знаешь все об ошака и дзан-пане и о том, что Фуйюки верит, будто это делает его бессмертным. Я права? Ты знаешь правду».
Официанты больше не бегали в кухню, и Джейсон вошел туда. Он стоял рядом с медсестрой и о чем-то тихо с ней разговаривал. Всякий раз, когда я смотрела в ту сторону, видела, что он настойчиво что-то ей внушает, старается в чем-то убедить. Она не прерывала своего занятия, словно его не было рядом. Однажды он повернулся, посмотрел на гостей и заметил, что я за ним наблюдаю. Должно быть, я была очень бледна и шокирована и сидела за столом очень прямо. Он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, затем показал глазами на медсестру и улыбнулся мне, приглашая разделить его чувства. Провел кончиком языка по нижней губе и нажал на нее, так что на мгновение стала видна его ротовая полость.
Я опустила глаза к остывающему мясу. На нем появилась жирная пленка. Желудок непроизвольно сжался, я почувствовала отвращение.
За другим столом Бизон и Фуйюки обсуждали худенького молодого человека с оспинами на коже и осветленными волосами. Это был новенький, и он заметно нервничал.
— Подойди сюда, чимпира, — сказал Фуйюки. — Давай, чимпира. Подходи.
Слово чимпира ранее мне не было известно. Лишь спустя несколько месяцев я выяснила, что так называли младшего члена мафии. Буквальное его значение — «маленький половой член». Чимпира встал перед Фуйюки, а старик откатился от стола и, пользуясь тростью, поднял мешковатый пиджак чимпиры. Под ним, вместо рубашки, оказалась черная футболка.
— Взгляни на это, — обратился он к Бизону. — Вот как нынче одеваются!
Бизон слабо улыбнулся. Фуйюки втянул щеки и печально покачал головой. Затем опустил трость.
— Ох уж эта молодежь. Стыд и позор.
Фуйюки подал знак официанту. Тот пошел в кухню. Кто-то принес стул, и гости подвинулись, чтобы чимпира сел рядом с Фуйюки. Молодой человек сел, нервно запахнул пиджак, чтобы Фуйюки не видел столь разочаровавшей его футболки. Лицо парня было бледным, он поглядывал на гостей. Только когда официант поспешно вернулся с подносом и снял с него две маленькие негла-зированные чашки, кувшин с саке, пачку толстой белой бумаги и три маленькие миски с рисом и солью, чимпира слегка расслабился. Перед ним лежала на блюде рыба, вперившая мертвые глаза в потолок. Чимпира смотрел на приготовления к ритуалу сакадзуки. Для него это была хорошая новость: Фуйюки приглашал его в банду. Ритуал начался — с рыбы сняли чешую и бросили ее в саке, насыпали горстку соли. Фуйюки и чимпира произнесли клятву. Я заметила, что все гости внимательно наблюдают за ритуалом, а на кухню никто не обращает внимания. Там медсестра, отложив кухонный нож, споласкивала под краном свои большие руки.
Я поставила бокал и смотрела, как она вытерла руки полотенцем, пригладила парик и вынула из ящика большую канистру с откидывающейся крышкой. Открыла, погрузила в нее руки, покрутила их там. Когда вынула, руки были покрыты тонким порошком, возможно тальком или мукой. Огава стряхнула излишек порошка обратно в канистру, подняла глаза и что-то сказала Джейсону. Я вытянула шею, пытаясь понять смысл фразы по движению ее губ, но она отвернулась и, выставив перед собой набеленные руки, словно хирург, готовящийся к операции, прислонилась спиной к двери в дальнем конце кухни. Дверь открылась, и она ушла. Никто не заметил ее ухода. Джейсон вынул сигарету и посмотрел на меня. Он поднял брови, и на губах его появилась улыбка. Я не отвела взгляд, хотя и покраснела. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушла медсестра, и показал мне влажный язык. Поднял руку и губами изобразил слово «пять», после чего ушел в ту же дверь, а я осталась сидеть, тяжело задумавшись.
Все это время я имела дело с чем-то, чего совершенно не понимала. Похоже, я должна была последовать за ним. Выждать пять минут, а затем найти его и медсестру, раздевающих друг друга. По всей видимости, мне следовало смотреть на них, чтобы увидеть неописуемую сцену, которую он сам себе нафантазировал. Затем я, вероятно, должна была к ним присоединиться. Неожиданно на память мне пришло описание японского танца, исполняемого проститутками жаркой весной. Он назывался «танец в реке». Проститутка заходила в воду, и с каждым шагом ей приходилось чуть выше задирать кимоно, чтобы не замочить одежду. Она открывала себя дюйм за дюймом. Белые икры. Бледная, поцарапанная кожа. Все сдерживают дыхание,
ожидая, что будет дальше. Подол поднимается еще немного, еще… Как будет выглядеть обнаженная медсестра? О чем он будет думать, прикасаясь к ней? И о чем будет думать она, трогая его? Прикасаясь к живому человеческому телу, ощущала ли она разницу между ним и мертвой человеческой плотью, которую молола для Фуйюки? Будет ли Джейсон шептать ей то, что прошептал мне: «Ты знала, что я обожаю трахать уродов…»
Я зажгла сигарету, резко отодвинула стул и пошла к стеклянным дверям, ведущим к плавательному бассейну. Двери открыты, возле бассейна тихо, лишь шлепает вода по фильтру, да с автострады доносится приглушенный звук движущегося транспорта. Мое напряжение могли выдать только суженные зрачки, в остальном тело полностью подчинялось мне. Я неторопливо, бесшумно, словно змея, продвигалась вперед. Медленно шла через внутренний двор. Вокруг бассейна горели лампочки. Они напомнили мне о маленьких лампах буддистов, которые те зажигают рядом с покойником.
Куда ушли Джейсон и медсестра? Где бы они ни были, часть квартиры осталась без охраны. Джейсон понятия не имел, как помог мне. Я представила себе нижние комнаты, словно план квартиры был нарисован передо мной на окне. Я видела себя — или свой дух — шагающей по плюшевым коридорам, поворачивающей в комнату под бассейном. Видела, как я склоняюсь над стеклянным резервуаром, поднимаю что-то обеими руками…
Я оглянулась через плечо. Фуйюки и чимпира ели сабу-сабу. Бизон стоя беседовал с девушкой в открытом платье. Никто на меня не смотрел. Я открыла стеклянную дверь и шагнула в сырую ночь. Комната под бассейном, в которой я видела стеклянный резервуар, таилась в темноте. Я вздохнула и пошла вперед, каблуки стучали по холодному мрамору. Вдруг в столовой кто-то громко закашлял.
