Гордон Рис - Мыши
— Убей его, мама.
41
Мама резко отстранилась от меня и решительно вышла из дома, навстречу толстяку, на ходу перевешивая сумку с правого плеча на левое. В паре метров от него она вдруг остановилась и запустила руку в карман-кенгуру свой флисовой кофты.
Толстяк уже обходил автомобиль спереди, направляясь к водительской дверце, когда вдруг замер, увидев, что мама целится ему в голову, крепко обхватив пистолет обеими руками, прикрыв левый глаз для лучшего прицела.
Он тотчас поднял руки, сдаваясь, и прижался к переднему крылу автомобиля, отклоняясь назад, инстинктивно пытаясь увеличить расстояние между ним и пистолетом, как будто эти несколько лишних дюймов могли повлиять на смертоносную силу пули. Он сморщился, боясь даже смотреть на дуло, и отчаянно забегал глазами, стараясь встретиться взглядом с мамой, будто это могло помешать ей нажать на курок.
— Хорошо, любовь моя, — повторял он снова и снова, — хорошо, все хорошо, любовь моя, все хорошо, все хорошо.
Я застыла в дверях, мысленно приказывая маме стрелять. Она смахнула с лица завиток и сделала несколько неуверенных шагов вперед.
Толстяк пытался что-то сказать, но от испуга едва мог шевелить языком, так что его бормотание вскоре сменилось смущенным молчанием. Темное пятно расплылось у него в паху и медленно поползло вниз по штанине.
Я затаила дыхание в ожидании выстрела. Он должен прозвучать вот сейчас, в эту секунду! Но мама все не спускала курок. Я заметила, что пистолет в ее вытянутых руках начал дрожать, словно сухой сук на ветру, но смысл происходящего дошел до меня, только когда я увидела, как изменилось выражение лица шантажиста. Он по-прежнему нервно вращал глазами, но уже не потому, что боялся смотреть на пистолет, — он готовился к прыжку.
И вот тогда я поняла, что у мамы сдали нервы. Она была не в состоянии нажать на курок.
Я выбежала во двор с криками:
— Стреляй же, мама! Стреляй! Немедленно! Ну же!
Я уже была рядом с ней, кричала ей прямо в лицо, тянула за кофту. Внезапный оглушительный треск заставил меня взвизгнуть и подпрыгнуть на месте. Отдача от выстрела отбросила маму на три шага назад и развернула ее почти на сто восемьдесят градусов, так что дуло пистолета теперь было направлено в сторону окна гостиной.
Я уставилась на шантажиста, ожидая увидеть, как растекается по его лбу пятнышко клубничного джема, как медленно стекленеют его глаза, провожая отлетающую душу, как падает на землю его бесформенная туша. К моему изумлению, в его облике ничего не изменилось. Он по-прежнему стоял возле машины, выгибая спину, с поднятыми руками, и его дрожащие розовые кисти напоминали мне морских звезд.
Но он понял, что произошло — мама промахнулась, — причем понял гораздо быстрее, чем мы, и с удивительной для его габаритов скоростью оттолкнулся от машины и бросился бежать по гравийной аллее.
Мама медленно выходила из ступора, рассеянно пытаясь выровнять тяжелый пистолет и снова прицелиться.
— Стреляй, мама! Стреляй! Он уходит!
Я знала, что, как только он выбежит за ворота на общую дорогу, мы уже не сможем ничего сделать: слишком велик был риск, что нас заметят. Если бы ему удалось выбраться на дорогу, вырваться из зарослей нашего сада, он был бы в безопасности, и нам бы оставалось только ждать его кровавой мести, мести скорой, в чем я не сомневалась.
Мама прицелилась в бегущую фигуру, и последовал новый оглушительный выстрел. Белая рана открылась на стволе ясеня, и я поняла, что она снова промахнулась.
Шантажист скрылся из виду за поворотом подъездной аллеи, откуда открывался прямой путь на главную дорогу. Я лишь видела, как мелькает среди деревьев его желтая футболка. Мы с мамой бросились в погоню.
Мне было тяжело бежать по гравию в домашних шлепанцах, и я сбросила их. Острые камешки впивались в подошвы ступней, но я не замечала боли — мы должны были помешать ему выбраться на дорогу! Мама отстала от меня и, сделав несколько шагов, согнулась от колик в боку, уже не соображая, куда идти. Я крикнула ей, чтобы она поторопилась, иначе он уйдет, и, морщась от боли, она заставила себя бежать быстрее и вскоре поравнялась со мной.
Когда мы вышли на финишную прямую, то заметили, что толстяк резко сбавил темп и его бег сменился прихрамывающей трусцой. Но все равно до ворот ему оставалось лишь метров двадцать, а там дальше была спасительная дорога.
Мы с мамой быстро догнали его. Он обернулся, когда услышал за спиной наши шаги, его лицо было ярко-красным, как кровь в лабораторной пробирке. Он попытался что-то крикнуть, его губы дернулись, но он так задыхался, что не мог выдавить ни слова, и я смогла расслышать лишь что-то вроде «Ха! — Фа! — Па!». Его лицо было мокрым от пота, и он все подносил палец к носу, пытаясь удержать очки на носу. Он снова развернулся к воротам, за которыми его ждало спасение, но уже не мог двигаться вперед, а скорее бежал на месте, и я уже знала, что мы с мамой победим.
Приближаясь к нему, я ловила себя на том, что все время хихикаю, в нервном предвкушении момента, когда мы догоним толстяка и мама выстрелит в него. В эти последние мгновения, пока я бежала босиком по гравию, путаясь в полах халата, я испытывала странное чувство, мне до сих пор не знакомое. Это были абсолютно новые ощущения, освобождающая и возбуждающая радость, которая бежала по моим венам, как наркотик. Все напускное, что было в моей жизни, вдруг разом исчезло, и мне открылась примитивная правда, реальность, которая была древнее самой жизни. Я чувствовала себя гигантом, я чувствовала себя богом!
И вот мы уже были так близко от него, что я смогла ухватить его за края грязной футболки. Мама, все еще зажимая рукой ноющий бок, подняла пистолет, так что он оказался всего в нескольких дюймах от жировых складок на его шее, и нажала на курок.
Выстрел прозвучал так громко, что я скорее физически ощутила его, а не услышала; вибрирующим раскатом грома он разнесся в моей груди, и толстяк рухнул лицом вниз на гравий, словно поваленный дуб.
42
Мама попыталась вернуть предохранитель в прежнее положение, но у нее слишком сильно тряслись руки. Казалось, прошла вечность, прежде чем ей удалось совладать с оружием и она осторожно положила его обратно в карман.
Я совершенно обессилела после погони, легкие пылали огнем, я задыхалась. Присев на большой валун, я обхватила голову руками и сосредоточилась на том, чтобы восстановить дыхание. Птицы, которых распугали выстрелы, медленно возвращались на верхушки деревьев, возбужденно щебеча и словно обсуждая свежий поворот в драме, которую они с удовольствием наблюдали с высоты. Я уставилась на свои ноги. Черные от грязи, они были покрыты сеткой мельчайших ссадин и порезов.
Я первой нарушила молчание.
— Как ты думаешь, кто-нибудь слышал выстрелы, мам? Они были такими громкими!
Мама лишь буркнула что-то неопределенное. Она кружила возле огромной туши, что лежала посреди гравийной аллеи, напоминая выброшенного на берег кита. Должно быть, шантажист умер еще до столкновения с землей, потому что даже не выставил вперед руки, пытаясь предотвратить падение, и они оказались погребенными в многочисленных складках его живота.
Мама опустилась на колени и приложила два пальца к его шее.
— Пульса нет, — произнесла она тихо, словно не хотела будить его. — Он мертв.
Я не шелохнулась. Я знала, что нужно как можно скорее убрать труп, чтобы его не увидели с дороги, но мне хотелось еще немного отдохнуть. Мне было необходимо восстановить дыхание, да к тому же осознать случившееся. Иначе я не была уверена в том, что смогу избежать нервного срыва. А ведь еще предстояло избавиться от трупа, избавиться от машины.
— Как странно, — услышала я мамин голос.
— Что такое? — спросила я, подняв голову.
— Иди сюда. Помоги мне перевернуть его.
Я нехотя встала и подошла к ней. Она склонилась над трупом и взяла его за правое плечо, я схватилась за серые «треники», и мы вместе потянули. В какой-то момент нам пришлось поднапрячься, но как только мы повернули тело под определенным углом, оно легко перевалилось на спину. Я судорожно стала вытирать руки о халат, убежденная в том, что дотронулась до чего-то влажного.
Очки толстяка слетели и валялись на гравии, а без них его лицо выглядело совсем другим, голым, бесцветным. Его глаза были закрыты, и смерть стерла с лица налет злобы, которая искажала его, когда он кричал на нас. Сейчас оно было спокойным, умиротворенным. Это было лицо любимого дядюшки, вечного шутника и балагура, разлегшегося на диване после сытного воскресного обеда. Накачанные руки были вытянуты по бокам, и я подумала о бесцельно потраченных часах, когда их тренировали в спортзале, готовили к тому, чтобы они пробивали двери, а вот в критический момент они оказались беспомощными, и их поднимали в воздух лишь для того, чтобы сдаться.
