Эндрю Пайпер - Демонолог
– Нет. На что у меня имеется порядка восемнадцати причин. Нет, не хочу.
– Ну и не звони. Как мне представляется, это не самый удобный момент для неискренних сожалений и соболезнований.
– Я вовсе не хотел, чтобы этот малый умирал.
– Да неужели?
– Ну, может, хотел, чтобы он заболел. Или покалечился. Что угодно, чтоб убрать с его рожи эту похабную ухмылку. Но смерти я ему не желал.
– Ну что же, теперь он все равно мертв, совершенно, черт побери, мертв.
– И первое, что он сделал, оказавшись на той стороне, – это попытался отыскать меня.
– Звучит так, словно это было не его собственное решение.
– Ага. Это Безымянное ему помогало.
– Оно выбрало Уилла, чтобы поговорить с тобой. И что оно тебе сообщило?
Я не повторяю этих гнусностей насчет состояния здоровья Элейн, хотя еще раз отмечаю это в уме. Не из-за того, что это гнусность, но по той причине, что она была высказана с явным презрением и пренебрежением. Это означает, что за нами следят. А кроме того, указывает на еще одно, не менее значительное обстоятельство: О’Брайен, вероятно, была права, когда говорила, что меня наверняка выманили сюда, подальше от Нью-Йорка, чтобы лишить поддержки друга. В любом случае я уже в сотый раз за сегодняшний день чувствую благодарность ей за то, что она прилетела самолетом в Уичиту и присоединилась ко мне.
– Первой вообще-то выступила Тряпичная кукла, – говорю я. Это, конечно, ложь, но невинная. – А ты живи до времени, блаженная чета.
– Можешь не уточнять. Это Милтон.
– Кто ж еще?
– Почему именно эта строка? Она имела в виду тебя и Тэсс?
– Нет. Тебя и меня. Но тон был явно саркастический.
– Тебя и меня, – эхом повторяет Элейн, обхватывая себя руками.
– Это из четвертой книги поэмы. Сатана явился в Эдем и думает, планирует, как ему совратить Адама и Еву. Он жутко ревнует их ко всему тому, что они имеют – наслаждаются своими новыми телами, природой вокруг, божественной милостью. Вот он и говорит им, дескать, валяйте, развлекайтесь и наслаждайтесь, пока можете, потому что долго это не продлится. А ты живи до времени, блаженная чета. И кратким счастьем пользуйся, пока я не вернусь; последует затем твоих страданий долгая пора!
– Угроза.
– Несомненно. Но еще и шутка. Оно сравнивает нас с Адамом и Евой в райском саду.
– А мы вот здесь, в Луизиане. Двое людей среднего возраста, один разыскивает пропавшего ребенка, другая высыхает от болезни в терминальной стадии. Та еще парочка, безгрешная такая, просто прелесть.
– Однако в этом кое-что есть, – говорю я, внезапно воодушевляясь. – Кое-что такое, что мы могли бы использовать.
– И что это?
– Указание на тонкое эстетическое восприятие.
– Оно что, юморист?
– Нет, скорее, оно склонно к иронии. Оно всю дорогу цитирует канонический текст, шедевр поэтической формы, но с ироническим подтекстом. А это кое-что говорит о его личных качествах.
– Кому какое дело до его личных качеств?
– Мне. Приходится иметь их в виду.
Моя подруга откидывается на спинку стула, подносит к губам бутылку и с удивлением обнаруживает, что та пуста. Она машет рукой бармену и показывает ему два пальца, требуя добавки. Потом поправляется и добавляет еще два пальца.
– На всякий случай, – говорит Элейн.
Когда нам подают пиво, я рассказываю ей, как Безымянное, в ответ на мой вопрос, кто оно такое, выдало мне еще одну цитату из Милтона.
Меня не знатьЛишь может сам безвестный.
– Что ж, профессор, – говорит О’Брайен. – Распакуй эту цитатку.
– Это снова слова Сатаны, его изречение. Когда его останавливают ангелы, охраняющие землю, они требуют, чтоб он назвал себя. Но он не дает им прямого ответа. Слишком велика его гордыня. Дьявол полагает, что они сами должны знать, кто он такой – по причине его достижений, свершений, славы и страха, который он у всех вызывает.
– Стало быть, наш демон считает, что мы должны знать, кто он.
– Более того, он желает, чтобы я сам до этого додумался.
– Еще одно испытание.
– Я бы тоже так сказал.
– А почему ему так нужно, чтобы ты догадался, как его зовут?
– Я тоже над этим ломал голову. И думаю, что это связано со стремлением к более тесному, более интимному контакту. Если я смогу произнести его имя, это сблизит нас. А ему необходимо, чтобы мы стали очень близки. «Не как друзья, наверное, – вспоминаю я его мертвый голос, вещающий из горла Тэсс. – Нет, конечно же, не как друзья. Но, несомненно, очень близки».
– Может быть, оно просто не может первым назвать свое имя, – предлагает свой вариант Элейн, с грохотом ставя на стойку свою кружку с пивом. – Ему необходимо, чтобы ты его произнес, придав ему таким образом больший авторитет. Анонимность – одна из слабых сторон демонов. Она лишает их некоторой доли власти. Подумай над этим. «Имя мне – Легион». И Сатана так и не называет своего имени пред вратами Эдема.
– Первый шаг экзорциста – выяснить имя демона.
– Точно! Знание имени дает власть, а она может попасть и в одни руки, и в другие. В случае с демонами – с нашим демоном – он не говорит, кто он такой, потому что не может. Но если ты сумеешь определить его имя и произнести его вслух, это открывает для него некий канал связи. Через тебя.
Моя коллега кладет ладонь мне на руку. Кровь в ее руке пульсирует так сильно, что я чувствую каждый удар сердца Элейн сквозь ее утончившуюся кожу.
– Думаю, ты, вероятно, права, – говорю я. – Разве что сам я сделал бы еще один шаг дальше.
– Давай шагай.
– Меня не знать лишь может сам безвестный. Это дорога с двусторонним движением. Мы воссоединимся только тогда, когда я открою, кто оно такое, и также открою, кто такой я сам.
– В этой строке и говорится о двоих, Дэвид. Думаю, это как раз намек на открытие самого себя.
Мы выпиваем еще пива. Наваливаемся еще на две кружки – это уже третья пара, взятая «на всякий случай».
– А теперь вопрос на миллион долларов, – говорит моя подруга, тыльной стороной ладони вытирая со лба вдруг выступивший пот. – Какое же имя носит это Безымянное?
– Я пока что ни в чем не уверен. Но думаю, это имя одного из членов Стигийского Совета, которые заседают в милтоновском варианте Пандемониума.
– Но это точно не Сатана?
– Нет. Хотя оно и завидует славе своего хозяина.
– Амбициозная тварь. Добавь это к перечню его характерных особенностей.
– И у него явные литературные наклонности. Оно использует «Рай утраченный» в качестве своего рода шифровального блокнота.
– Ну и выраженьице! Оно точно разделяет твою страсть к красивым словам, Дэвид.
– Похоже на то, – соглашаюсь я. – И еще создается впечатление, что оно стремится к общению со мной точно так же, как я стремлюсь пообщаться с ним.
Тут О’Брайен вдруг широко открывает рот в зевке.
Даже здесь, в придорожной забегаловке, освещенной лишь неоновой рекламой пива да древними пинбольными машинами, ее болезненное состояние бросается в глаза. Временами чувство юмора и обычная живость Элейн помогают скрыть тот разрушительный процесс, что идет у нее внутри, но потом он вдруг, разом, совершенно внезапно, прорывается наружу и становится ясно виден. Это здорово напоминает трюки Безымянного, его проделки с лицом Уилла Джангера в кабине грузовичка или с тем мужчиной в Венеции, который внезапно приобрел облик моего отца. Рак – это тоже своего рода одержимость. Он, как и демон, прежде чем уничтожить тебя, будет грызть изнутри, отрывать по кусочку от того, что и кто ты есть, стирать черты лица, которые ты всегда демонстрировал миру, чтобы показать всем то, что у тебя внутри, то, что ты всегда ото всех скрывал.
– Пошли-ка спать, – говорю я, протягивая подруге руку.
– Я могла бы подумать, что ты решил меня соблазнить, если бы у тебя на лице не было выражения испуганного маленького мальчика, – слабо улыбается она.
– Так я и есть испуганный маленький мальчик.
– Чтобы узнать и понять это, я приложила немало трудов, – говорит О’Брайен, вставая, но оставив мою протянутую руку без внимания. – Все вы, мужики, такие.
Мы возвращаемся в мотель, но, когда я открываю дверь в свой номер, Элейн вдруг оказывается позади меня. Я оборачиваюсь к ней, а она как раз засовывает в карман ключ от своего номера.
– Ты не против, если я останусь на ночь у тебя? – просит моя подруга.
– Конечно, оставайся, – говорю я. – Но тут только одна кровать.
– Именно поэтому я и спрашиваю.
Мы входим, и она стягивает с себя джинсы и свитер, оставаясь только в майке с короткими рукавами и трусиках, освещенная единственной лампочкой. Я не собирался пялиться на нее, но все равно не могу отвести взгляд. Она здорово исхудала, что подтверждают выпирающие из-под кожи кости, все ее округлости теперь заменили какие-то шишки, бугры и узлы. Но она все равно прелестна: несмотря ни на что, это по-прежнему элегантная женщина, манящая, способная своей позой вызвать желание и много обещающая формами своего тела. Возможно, завтра болезнь отнимет у Элейн и это. Но не сейчас. Нынче ночью она – женщина, на которую мои глаза взирают больше с вожделением, чем с жалостью.
