Анри Лёвенбрюк - Бритва Оккама
Почему она не отвечает на звонки? А вдруг с Лолой что-то случилось? Неужели до нее добрались сообщники Альбера Крона?..
Его пробрала дрожь. Чем больше он размышлял, тем вероятнее казалось ему это страшное предположение. В ужасе он перезвонил Лоле и оставил на автоответчике тревожное сообщение.
Прометавшись несколько минут в постели, он понял, что не в силах дольше терпеть мучительный страх, и решил встать. Он не желал ждать, ему не терпелось узнать правду. С трудом высвободив ноги из-под простыни, он опустил их на холодный больничный пол и поднялся. Его замутило от боли в спине и ногах, и все же он смог добраться до одежды. Медленно оделся, то и дело ругаясь, когда приходилось напрягать затекшие мышцы.
Испачканные кровью джинсы были продырявлены в том месте, где их пробила пуля. Рубашка тоже оказалась в плачевном состоянии. Но какая разница? Под плащом ничего не будет заметно. Кое-как одевшись, он на несколько секунд присел на край кровати, борясь с головокружением. Когда стены прекратили вертеться, осторожно встал, взял свои вещи и, прихрамывая, вышел из палаты. В лифте Ари посмотрелся в зеркало. Небритый, покрасневшие глаза глубоко запали. Выглядит он ужасно. Он спустился вниз и пересек приемную, держась подальше от стойки регистратуры. Нельзя терять ни минуты. Но никто не обратил на него внимания.
Выйдя на улицу, он снова позвонил Лоле на мобильный. Безрезультатно.
Голова все еще кружилась, он едва дотащился до первого перекрестка и поймал такси. С щемящим от тревоги сердцем он попросил шофера поскорее отвезти его на бульвар Бомарше.
Подъехав к дому Лолы, он доковылял до подъезда. Лола дала ему дубликат своих ключей, так что он даже не стал звонить по домофону, а открыл широкую деревянную дверь и поднялся наверх. Его мучило головокружение, спина и нога причиняли острую боль, но он больше не обращал на это внимания. Его занимала единственная мысль: где Лола? Что он найдет за дверью ее квартиры?
Лифт с шумом открылся. Держась за перила, Ари вышел из кабины. Прислушиваясь, на миг задержался на лестничной площадке. Нигде ни звука. Двери лифта закрылись. Он глубоко вздохнул и подошел к ее квартире. Дрожащими руками вынул ключ из кармана и вставил в скважину.
57
Во второй половине дня дивизионный комиссар Алибер подъехал к Шартрскому исправительному суду на улице Сен-Жак. По каменной лестнице он торопливо поднялся к прокурору Руэ, спеша принести ему первую добрую весть. С тех пор как Маккензи наделили полномочиями, поручив ему вести параллельное расследование, Управление судебной полиции в Версале терпело унижение за унижением. Сотрудник госбезопасности быстро продвигался вперед, а у них все еще не было ничего конкретного. Настало время перехватить инициативу.
— Итак, Алибер, объясните мне, что там у вас за история с анонимным свидетелем, — озабоченно потребовал прокурор.
— Так вот, как я вам уже докладывал, мой отдел нашел человека, который готов анонимно дать показания об Альбере Кроне. Он утверждает, что сам прежде состоял в ордене «Врил».
— В ордене «Врил»? Том, о котором говорил Маккензи?
— Видимо, так. Это очень закрытое тайное общество, пропагандирующее идеи, близкие к нацистскому мистицизму. Тот человек утверждает, что сейчас его возглавляет Альбер Крон.
Прокурор Руэ потер лоб. Горящий взгляд дивизионного комиссара позволял надеяться на что-то более существенное.
— Полагаете, стоит доверять человеку, который, по его же словам, входил в неонацистскую группировку? — скептически поинтересовался он.
— Понятия не имею. Но почему бы и не выслушать то, что он может сообщить?
— Как вы на него вышли?
— Выследили его через один форум благодаря сообщению, оставленному несколько месяцев назад, в котором упоминались Альбер Крон и «Врил». Я с ним связался. Он согласен поговорить с нами при условии, что его имя нигде не всплывет. И только в присутствии адвоката.
— Хорошо. Но с какой стати он согласился с нами сотрудничать?
— Из его послания на форуме ясно, что он зол на Крона.
— В таком случае его нельзя считать надежным источником…
— Как бы там ни было, пока у нас нет других доказательств связи Крона с братством «Врил», господин прокурор. Придется думать, чему стоит верить, а чему нет.
— Решено. А где он живет?
— В департаменте О-де-Сен.
— Прекрасно. Постарайтесь встретиться с ним завтра же. Отличная работа, Алибер. Держите меня в курсе.
Комиссар вышел из кабинета прокурора с улыбкой на губах. Настал его черед. Он еще утрет нос чертову Маккензи.
58
Ламия бесшумно открыла дверь. Оставалось надеяться, что мать уже спит. В квартире было темно и тихо. Она протянула руку, чтобы зажечь свет в прихожей, и повесила пальто, как делала почти каждый вечер. Один из бесчисленных ритуалов, наполнявших все ее дни. Ламия следовала им не задумываясь, в силу привычки, дававшей ей ощущение покоя.
Но, повернувшись к гостиной, она почуяла неладное.
С сосредоточенным видом она шагнула вперед и замерла на пороге. При слабом свете, льющемся со двора, неподвижная фигура матери в кресле-каталке вырисовывалась словно китайская тень. После долгих часов тревожного ожидания старушка нередко засыпала вот так, у окна, с шерстяным пледом на коленях. Но на этот раз что-то изменилось. Ламия сама не знала, в чем заключалось различие. Кресло стояло в центре гостиной, не так, как обычно. Или все дело в позе матери, слегка склонившейся вперед? Смятый плед валялся на полу.
Где-то в закоулках мозга раздался голос, с ледяной простотой провозгласивший очевидное. Мама умерла.
Молодая женщина медленным, почти торжественным шагом прошла через гостиную и опустилась на колени перед креслом-каталкой. Осторожно положила ладонь на запястье старухи. Пульса не было. Ламия подняла голову и при свете луны вгляделась в бескровное лицо матери, в широко раскрытые глаза, в которых застыло изумление. Смерть застала ее врасплох. Вероятно, чуть раньше, чем она ожидала.
Ламия нежно коснулась холодной морщинистой щеки и ласково погладила мать по лицу.
На губах молодой женщины постепенно проступила улыбка. Матери не стало, но она все еще здесь. Именно ее она касалась пальцами. Та же женщина. Та же мать. Покинувшее ее слабое дыхание жизни ничего не значит. Смерть не отняла ее у дочери.
Молодая женщина встала и отвезла кресло матери в спальню с закрытыми ставнями. Там она подняла и перенесла на кровать тяжелое тело. Ей не сразу удалось положить его точно посередине постели. Она оправила плотное серое платье матери и сложила на груди ее уже окоченевшие руки.
На минуту Ламия склонилась над трупом женщины, которая ее вырастила, потом с умиротворенной улыбкой поцеловала ее в лоб.
— Не беспокойся, мама. Я вернусь через два дня.
Она нагнулась, чтобы поднять плед.
— Ты будешь ждать меня здесь, мама, а когда я вернусь, будешь мною гордиться. Гордиться своей дочкой. Тогда все изменится. Наконец я знаю, зачем пришла в этот мир. Знаю, какую судьбу тебе для меня предсказали.
С горящим и гордым взором она медленно закрыла матери глаза.
— Я та, кому суждено открыть Врата, мама. Пустота скоро проступит.
59
Когда Ари вошел в квартиру Лолы, он сразу понял, что его худшие опасения оправдались.
Все здесь было перевернуто вверх дном, мебель опрокинута, вещи разбросаны по полу, повсюду битое стекло и следы борьбы.
У него застучало в висках, все вокруг стремительно завертелось. Пошатываясь, он двинулся вдоль стены. Добравшись до двери гостиной, в изнеможении опустился на пол. Нога, которую он вытянул перед собой, все еще страшно болела. Он закрыл глаза, охваченный болью и гневом. Потом поднял голову и снова окинул взглядом квартиру Лолы, словно не веря своим глазам. Вдруг все это ему приснилось…
Посреди комнаты, на бежевом ковре перед диваном-кроватью, он с ужасом разглядел три кровавых пятнышка.
Шестая часть
Мужчина и женщина
60
Совершенно подавленный, старик закрыл лежавшую у него на коленях газету. Печальным взглядом он окинул затененные дома на площади Марко Поло, видневшиеся за широкими окнами кафе. Зима и раньше нагоняла на него тоску. Но в этом году все еще хуже, чем обычно.
Вот уже месяц, как Жан Коломбан отпраздновал свое восьмидесятичетырехлетие. Он чувствовал себя слишком старым, слишком усталым для всего, что на него навалилось. Прожитые годы наложили след на его лицо, руки покрылись пигментными пятнами, и дрожь сотрясала его все сильнее. В те дни, когда ему хватало смелости посмотреть в зеркало, он едва себя узнавал. Его лицо и тело изуродовали морщины. Набухшие веки заметно обвисли, отчего под глазами образовалась безобразная красная кайма, вызывавшая отвращение даже у него самого. Он так стыдился своих зубов, что старался лишний раз не открывать рта, а когда приходилось говорить, прикрывал его рукой. Скоро у него не останется и тех редких седых волос, которые он зачесывал назад, чтобы спрятать плешь. Старость — самое страшное оскорбление, ведь ее нельзя одолеть. Она всегда берет верх.
