Кейт Аткинсон - Преступления прошлого
— Мистер Броуди, вы пялитесь на мою грудь.
— Ничего подобного.
— И не думайте отрицать.
Вдруг Джулия ахнула удивленно, и Джексон обернулся посмотреть, что же она увидела. Из реки на берег выходил мужчина средних лет — совершенно голый, тощий и загорелый с головы до пят. Нудист? Или они теперь называют себя натуристами? Мужчина вытерся полотенцем, улегся на берегу и как ни в чем не бывало принялся читать книгу.
— Ух ты! — Джулия рассмеялась. — Вы это видели? Ты видела, Милли? Мистер Броуди, это законно?
— Вообще-то, нет.
— Вот было бы здорово, — заявила Джулия, — просто сбросить одежду и нырнуть. Раньше неоязычники плавали нагишом в пруду Байрона. А вы могли бы так, мистер Броуди? Раздеться и прыгнуть в реку?
Джулия облизала верхнюю губу своим розовым кошачьим язычком, и Амелия неприятно прихрюкнула. Джексон вдруг вспомнил, как Бинки Рейн назвала сестер Ленд «дикими». С трудом верилось, что Амелия когда-нибудь была «дикой», вот Джулия — да, определенно. Он не прочь бы поплавать с ней нагишом.
— Что за книгу он читал? — спросила Джулия, и Амелия, которая и виду не подала, что заметила голого мужчину, ответила:
— «Начала математики».[108] — И бросила на Джексона свирепый взгляд.
— Еще чаю, мистер Броуди? — поинтересовалась Джулия и подлила ему чаю, не дожидаясь ответа. — «А есть ли к чаю мед у нас?»[109] Да, точно остался, намажем-ка его на булочки. Милли, тебе намазать булочку медом?
По крайней мере во «Фруктовом саду» подавали хороший чай, не то что у Бинки. Джулия держала чашку, манерно оттопырив мизинец, на котором серебряным колечком белел тонкий шрам. Она поймала взгляд Джексона.
— Отрезала, — беззаботно пояснила она.
Амелия хрюкнула.
— Случайно, — добавила Джулия.
Амелия снова хрюкнула.
— Милли, будешь продолжать в том же духе, превратишься в свинью.
Джексона осенило: он спросил Бинки Рейн про сестер Ленд, но не спрашивал сестер Ленд про Бинки Рейн.
— Бинки Рейн, помните такую? Ваша соседка, соседка Виктора.
Джулия смотрела непонимающе.
— Кошки, — добавил Джексон.
— Я была в хоре,[110] — ответила Джулия, — но продержалась всего пару недель, слегла с бронхитом. Страсть как обидно, тур был первоклассный.
— Нет, — терпеливо объяснил Джексон, — Бинки Рейн, она держит кошек.
— Та старая ведьма, — вдруг сказала Амелия, и Джулия вспомнила:
— А, так вы про нее. Мы к ней и близко не подходили.
— Подходили, — возразила Амелия. — А потом перестали.
— Почему? — спросил Джексон, но Амелия снова была в ступоре.
— Сильвия нам запретила, — ответила Джулия. Она нахмурилась, вспоминая подробности. — По-моему, это было после Оливии. Она сказала, что сад проклят и что если мы пойдем туда, то превратимся в кошек. Что все ее кошки — это люди, которые вошли к ней в сад. Сильвия всегда была со странностями. Неужели миссис Рейн еще жива? Ей, должно быть, уже лет триста.
— Почти, — отозвался Джексон.
Неоспоримо приятно было растянуться в шезлонге под деревьями. Гул насекомых и туристов навевал сон, и Джексону ничего так не хотелось, как закрыть глаза и отключиться, но Джулия продолжала щебетать про неоязычников, и Витгенштейна, и Рассела.[111]
— Компания снобов правого толка, — вставил Джексон.
— Ой, не надо только все портить своим северным социализмом, бросила Джулия.
Амелия по-прежнему была погружена в себя и отвечала исключительно односложно.
— Брук разгуливал нагишом, — сообщила Джулия. — Возможно, нудизм — кембриджская традиция.
— Руперт Брук был протофашистом, — вдруг заявила Амелия откуда-то из-под шляпы, и Джулия сказала:
— Ну, он уже умер и стихи писал отвратительные, так что он свое получил.
А Амелия сказала:
— В жизни не слышала более поверхностного довода.
А Джулия сказала… Но к тому времени Джексон уже спал.
Джексон вернулся за машиной, которую оставил у дома Бинки. Впритык к «альфе» стоял золотистый «лексус» (и кто покупает такие тачки, тем более такого цвета?). «Лексус» наверняка принадлежал Квинтусу. Джексон понятия не имел, что между ними произошло. Ведь не Квинтус же, в самом деле, на него напал?
Он ехал вниз по Сильвер-стрит, слушая «Ад среди телят» Гиллиан Уэлч.[112] С каждым днем Джексон выбирал все более депрессивную музыку, хотя куда уж депрессивней. Он направлялся в «Орел»[113] на встречу со Стивом Спенсером, хотя, в общем-то, ничего нового про Николу не разузнал, и его мысли все еще были заняты Квинтусом, когда он врезался в зад «форду-гэлакси», остановившемуся на светофоре у булочной «Фицбиллиз» на Трампингтон-стрит.
Перед «альфа-ромео» пострадал намного больше, чем тыл «форда-гэлакси», но все могло закончиться не в пример печальнее, если бы Джексон не сбавил скорость перед светофором. Водитель «гэлакси», однако, этого не оценила: она выскочила из машины и принялась орать на Джексона, обвиняя его в том, что он чуть не убил ее детей. В заднее стекло «гэлакси» глазели три любопытные мордахи. Когда подъехала дорожная полиция, женщина стояла посреди дороги, тыча пальцем в наклейку «Ребенок в машине» на заднем стекле.
— Тормоза отказали, — сказал Джексон старшему из полицейских.
— Врет! Все он врет! — визжала женщина.
— Черт, Джексон, — вздохнул полицейский, — ты их что, специально выбираешь?
От удара у Джексона в голове все как-то разболталось, а зуб превратился в кинжал, прорезающий десну. Новых злоключений ему не вынести.
Полицейские попросили Джексона подышать в трубку, составили протокол и отправили «гэлакси» с ее разъяренной водительницей восвояси. Потом вызвали эвакуатор и увезли машину Джексона в полицейский гараж, где ее осмотрел механик. Старший патрульный был должен Джексону десятку, которую занял у него на Дерби три года назад, — теперь они, пожалуй, в расчете.
— Тормоза отказали, — сказал Джексон в сотый раз.
Авария его доконала. С ним и раньше случались заносы и столкновения — но сам он никогда ни в кого не врезался. Он вспоминал, как беспомощно вкатился в зад «гэлакси», не в силах отвести взгляда от знака «Ребенок в машине».
— Наверное, тормозная жидкость вытекла, — сказал он механику.
— Еще бы не вытекла, — подтвердил механик, — у вас же офигенная дыра в бачке. Похоже, вы кому-то сильно не нравитесь.
— Твою ж налево, — бодро сказал один из полицейских, — придется попотеть.
— Спасибо.
Возможно, следует рассказать о Квинтусе Рейне рьяному молодому детективу Лаутеру, который брал у него показания в больнице.
Патрульные подбросили его до дому. Подпортил он, конечно, району репутацию, да. Было девять вечера, в воздухе стоял густой запах барбекю. Телефон наверняка ломился от сообщений Стива Спенсера, недоумевавшего, что случилось. Джексон избегал мыслей о том, что еще больше испортить день невозможно, и был вознагражден зрелищем, которое внезапно изменило все к лучшему. На его крыльце сидела Ширли Моррисон с двумя бутылками холодного нива в руках.
— Я подумала, вам понадобится медсестра, — заявила она.
Позже, намного позже, когда уже занималась заря и вступил рассветный хор, уже в четверг (синий для Джулии и оранжевый для Амелии), Джексон повернулся, посмотрел на спящую Ширли и припомнил, почему не должен был с ней спать. Ах да, она клиентка. Этика. Очень мило, Джексон. Пожалеет ли он, что нарушил правила? Дело не в том, что она клиентка и на серьезные отношения он не рассчитывал. Они столкнулись, сойдя со своих орбит, вот и все. (Хотя было приятно думать, что это нечто большее.) Это было стихийно и замечательно, но он не видел для них будущего. Джексона беспокоило вовсе не это, а то, что, когда Ширли рассказывала ему свою ужасную историю, она почти все время смотрела вверх и вправо.
15
Тео
На церковном кладбище было очень жарко, пот лил с Тео градом, и он представлял, как весь жир у него внутри тает на солнце. Несмотря на то что церковь Литтл-Сент-Мэри в самом сердце Кембриджа — мимо не пройдешь, — среди могильных плит и полевых цветов Тео никогда не встречал ни единой души, ни живой, ни мертвой. Лора говорила, что часто приходила сюда заниматься, сидела на траве, разложив вокруг учебники, поэтому он поставил здесь скамейку с табличкой «Лоре, которая любила это место» и, сидя на этой скамейке, необъяснимым образом чувствовал себя ближе к дочери. Для Тео это было одно из стояний крестного пути, одно из мест, связанных с Лорой; она покоилась на городском кладбище на Ньюмаркет-роуд, но усыпальницей ей служил весь Кембридж.
На серой песчаной почве, из мертвецов, чей прах рассеяли здесь родные, зеленела ромашковая лужайка. На могиле Лоры на безликом муниципальном кладбище Тео посадил подснежники, ее любимые цветы. Тео думал про кладбищенские деревья: добрались ли их корни до Лоры, обвивают ли ее ребра, сворачиваются ли вокруг щиколоток, сжимают ли запястья.
